— Так вот в чем дело! Хотите оградить институт? Прикрепить бирку Шмакову? Смотрите, мол, все: вот он — механик. Только он, один. — Шмаков вскочил с места. — Что ж, мы не прекратим работу над установкой. Всё бросить сейчас—значит, отстать от Европы и Америки минимум на пять лет. Наука не простит нам этого.— Стало трудно дышать. Он освободил галстук. — Мы работаем с дисками, но верим в электронику. И вера эта рождена не за столом, а практикой... Практикой, — громко повторил Шмаков. — На днях наш сотрудник Волков принес в лабораторию проект трубки с тремя экранами для цветного телевидения. Замечательный проект... Вот вам и «механики»... Мы будем исследовать и трубку Сорокина. Мы остаемся лабораторией телевидения без всяких уточнений.

— Значит, наши мнения разошлись, — сухо сказал директор. — Но выхода только два: либо заменить на дверях вывеску, либо совсем закрыть эти двери.

Шмаков проглотил обидные слова, хотя знал, что молчание будет воспринято как бессилие... Лицо его оставалось спокойным, и только пальцы, как всегда, выстукивали дробь.

«Может, всё-таки доказать свою точку зрения,— думал он.— В конце концов это не прихоть начальника лаборатории, а позиция, твердое убеждение. Или рассказать, о чем думается бессонными ночами, когда остаешься один на один со своими мыслями? Но какое кому дело до его мечты? Пока это только фантазия, вещь в себе. Плоть и кровь сделают ее реальностью. А реальность уже не требует доказательств...»

Шмаков направился к двери и, как будто ничего не произошло, спокойно заявил:

— Будем продолжать эксперименты по плану.

Это и был его ответ.

Поздно вечером, придя домой, он не раздеваясь прилег на кровать и опять задумался о существе спора.

«Вторичная эмиссия усовершенствует телевидение, — размышлял он, имея в виду лабораторные эксперименты,— ну, а дальше? Всё тот же диск? Механический телевизор... Да это же противоречит самой идее. Розинг не смог сделать электронного передатчика, но тогда существовала только трубка Брауна, которую он установил на приемной станции. А теперь?.. Американцы пишут, что их иконоскоп, несмотря на малую чувствительность, показывает чудеса. Как быть?» Этот вопрос уже давно мучил Шмакова, но задать его он мог только себе. Поставленный вслух в лаборатории, он мог посеять сомнения и повредить основному делу—организации в короткий срок телевизионного вещания в СССР.

Шмаков вспомнил, как на совещании в Госплане представитель радиопрома заявил:

— Телевидение — фантастика. Кино и радио нужны для культурной революции...

Радиопромовца поддержал инженер из Наркомата почт и телеграфов:

— В стране телефонный голод, а нам предлагают игрушки. Телеграфные линии можно перечесть по пальцам, а тут говорят о каком-то телевидении...

Шмакова и Горона, составивших программу развития телевидения на вторую пятилетку, поддержал только один молодой кинорежиссер из Харькова, все остальные выступили против.

В перерыве к Шмакову подошел Вавилов:

— Не хотят верить в ваше елевидение? Докажите. Другого выхода нет.

— Как доказать, — развел руками Шмаков, — когда даже вы издеваетесь... елевидение!

— Я пошутил,— рассмеялся Вавилов. — Хотя пока так оно и есть...

Программу Шмакова и Горона Госплан принял с поправками...

И вот теперь, вспоминая совещание, Шмаков спрашивал себя: «В самом деле, зачем строить установки, безуспешное будущее которых уже предрешено?»

Шмаков как будто раздвоился. В лаборатории он продолжал опыты по исследованию вторичной эмиссии, а дома не переставал думать об электронном передатчике.

Вот ведь какое неблагодарное существо человек. Еще недавно, получив с помощью диска Нипкова первое в СССР телевизионное изображение, Шмаков был счастлив, как мальчишка. Тогда он не видел недостатков в лабораторном макете. А теперь, когда на усовершенствованной аппаратуре наконец получено по-настоящему хорошее изображение, он вдруг задумался о будущем телевидения. Иногда Шмаков пробовал уговаривать себя: ведь изобретена передающая трубка, настанет время, и ее сделают в СССР. Уговаривал, успокаивал себя, но успокоиться не мог. «Не такая трубка нужна для массового, оперативного телевидения. Маловата чувствительность. Как у фотоэлемента по сравнению с фотоумножителем... Фотоумножителем?» Он почувствовал, что бродит где-то рядом, совсем рядом... «Вторичные электроны! Это они решили спор в пользу фотоумножителя. Так почему бы?..» Павел Васильевич и сейчас помнит, как испугался он этой мысли. Слишком всё просто. В тот день долго шагал он из угла в угол в своей тесной комнатке. В конце концов решил: «Простота еще не недостаток изобретения...»

Успокоившись, сел за стол. Несколькими быстрыми движениями набросал на бумаге схему трубки. Это был иконоскоп и в то же время не он. Против мозаичной мишени Шмаков провел жирную черную полосу. В баллоне иконоскопа появилась еще одна пластина. Шмаков назвал этот электрод фотокатодом. Он рассуждал примерно так: оптическое изображение проектируется на поверхность полупрозрачного фотокатода. Под действием света возникает эмиссия электронов, они вырываются из пластины. Затем фотоэлектроны ускоряются электрическим полем и бомбардируют мишень. Из мишени вылетают вторичные электроны, и, значит, на ее мозаичной поверхности появляется скрытое электрическое изображение передаваемой сцены.

Выходит, что в новой трубке электроны эмитируются, испускаются мишенью не под действием света, как это происходит в иконоскопе, а под действием фотоэлектронов. А это значит, что появилась возможность усилить и яркость электрического изображения. Всё остальное — как в иконоскопе.

Тут же на листе бумаги Шмаков сделал расчеты. Получалось, что новая трубка, в которой использована вторичная электронная эмиссия, будет раз в десять чувствительнее иконоскопа. Оставалось решить ряд важных технологических вопросов. Начальник телевизионной лаборатории обратился за помощью к известному физику-электровакуумщику П. В. Тимофееву. Результатом этого содружества было авторское свидетельство на первую в мире передающую трубку «с переносом изображения». Государственный комитет по изобретениям выдал его авторам П. В. Шмакову и П. В. Тимофееву.

По-разному в разных странах называется эта трубка, изобретенная в России: супериконоскопом, супер-эмитроном, и совсем трудно — имеджиконоскопом. В нашей стране ее чаще всего называют трубкой Шмакова — Тимофеева...

Трудно писать о научном открытии, но еще труднее рассказать о том, как открытие делается. Не случайно в последнее время на страницах литературных газет и журналов часто заходит спор о научно-художественной прозе. Но как бы ни спорили авторы статей, они единодушны в том, что главное — раскрыть драму научных поисков. Как читатель, я полностью разделяю это мнение. Но одно дело разделять мнение и к нему присоединяться, а другое, совсем другое дело — писать. Ну как, действительно, расскажешь об открытии, которое делалось буквально несколько часов? Сам Шмаков о нем сказал так:

— Не мы с Тимофеевым истинные изобретатели нашей трубки. Столетов исследовал фотоэлектрический эффект, Розинг использовал катодный луч для приема изображения, Зворыкин и Катаев сделали иконоскоп, Кубецкий построил фотоумножитель. Всё это — до нас. А мы просто соединили отдельные идеи...

«Просто соединили» — вот и расскажи о драме поиска. Впрочем, в этом и состоит поиск. Без работ Герца, возможно, не было бы беспроволочного телеграфа Попова. Большие открытия чаще всего — эстафета.

 Принимая от секретаря папку, Шмаков поморщился:

— Опять полнехонька. Не жалеют люди ни своего, ни чужого времени. Всё пишут и пишут...

Он раскрыл папку. Сверху лежал голубой конверт с крупной треугольной маркой, на котором по-английски было написано: «Мистеру Павлу Шмакову, действительному члену Английского общества телевидения. Всесоюзный электротехнический институт. Москва. СССР».