— Итак, аппаратура была сделана, — продолжал Шмаков. — Первую публичную телепередачу назначили на второе мая тысяча девятьсот тридцать первого года, посвятили ее двадцатилетию эксперимента Розинга. Волновались мы страшно, хотя уже неоднократно испытывали свою аппаратуру в лаборатории, и, нужно сказать, успешно. Теперь же мы затеяли широкий телесеанс с приемом московской передачи в Ленинграде. — Он помолчал. — В общем, для всех был праздник, а мы не вылезали из лаборатории...

Слушая профессора, я подумал: «Сколько экзаменов сдал и принял он за свою жизнь!» Но второе мая тысяча девятьсот тридцать первого года для Шмакова было и всегда останется главным экзаменом в жизни. Экзаменом на зрелость... С тех пор Шуховская станция на Шаболовке превратилась в Московский телецентр.

Это была генеральная репетиция перед началом регулярного телевизионного вещания в СССР, которое открылось первого октября тысяча девятьсот тридцать первого года.

— Мы передавали и тут же на своем приемнике вели контроль. Нужно было видеть радость людей, когда в темноте засветился экран приемника и на нем возникло лицо женщины, живое человеческое лицо. Мы продемонстрировали передачу неподвижных и подвижных изображений. Эффект и впечатление от первой передачи были поистине грандиозны. Зрители ликовали. Седые маститые ученые, видные государственные и партийные деятели, которые приехали на эту передачу, радовались не меньше нас самих. А когда к нам позвонили из Смоленска, Ленинграда и Одессы и сообщили, что в этих городах наша телепередача принята вполне удовлетворительно, начались шумные поздравления.—Профессор поднялся, вышел из беседки и зашагал по аллее. Сделав десяток шагов, он остановился и, видно справившись с охватившим его волнением, сказал:

— Это была большая победа. Самая отсталая в мире страна, радиотехническая промышленность которой начиналась с трех заводиков, принадлежавших Маркони и Сименсу, почти в одно время с Америкой научилась передавать по воздуху подвижные изображения. Представляете, как звучала эта фраза в тридцатых годах: «Подвижное изображение!».

Шмаков опять зашагал.

— Васич, а почему экран тогда был таким маленьким? — раздался из-за кустов голос Елены Сергеевны. Она собирала смородину и, наверно, слышала наш разговор.

Спросила же она больше для того, чтобы отвлечь мужа от волновавших его воспоминаний. Хотя вопрос этот вообще-то не был лишен смысла. Елена Сергеевна знала, о чем спросить. За тридцать лет совместной жизни она стала настоящим помощником Шмакова. Конечно, сложные телевизионные проблемы по-прежнему непонятны и далеки ей, но Елена Сергеевна неплохо разбирается в технической терминологии, в общих чертах представляет себе, как работает телевизор. Она редактирует и перепечатывает на машинке многие рукописи Шмакова. Профессор ей многое доверяет.

— Почему у «ВЭИ» маленький экран?.. — Шмаков остановился. Он понял хитрость жены, но, не подав виду, ответил:

— Этот вопрос мне задали и тогда. Могу объяснить, раз тебе интересно... В телевизионной системе «ВЭИ» четкость на языке телевизионщиков равнялась тридцати строкам. Если бы мы сделали экраны большей площади, то эти строки стояли бы слишком далеко друг от друга и качество стало бы совсем низким. Всё диктовал диск: количество строк кадра соответствовало количеству отверстий на диске.

— А нельзя было увеличить сам диск? — полюбопытствовал я.

— Увеличить? — Шмаков рассмеялся. — Это не то слово. Для того чтобы получить экран хотя бы такой, как в самом маленьком современном телевизоре КВН-49 с современной четкостью шестьсот двадцать пять строк в кадре, понадобился бы диск диаметром более чем в сорок метров — это высота пятиэтажного дома... Кстати, Елена Сергеевна, ты помнишь, как долго у нас дома стоял телевизор «Ленинград»? Я возражал тогда против больших экранов, — четкость у них мала. Стандарт-то один—шестьсот двадцать пять строк. Одно дело, когда эти строки на маленьком экране, но совсем другое—когда на большом...

— Четкость и сейчас главная проблема, — заметил я.

— Главнейшая, — кивнул головой Шмаков. — Как говорится, гвоздь программы. Железный закон: чем больше четкость, тем шире частотный спектр следует излучить в эфир. То ли дело до войны: четкость была тридцать строк. Зато наше телевидение вещали средневолновые радиостанции. По эфиру телевидение свободно транслировалось из Москвы в Ленинград, Одессу, Свердловск, Смоленск. Сейчас такие расстояния удается перекрыть только с помощью радиорелейных линий или специального кабеля. С увеличением четкости полоса частот возросла до шести миллионов колебаний в секунду. Тут, брат, далеко не передашь: в пределах видимости. Или антенны километровой высоты, будь любезен, построй...

— Васич, может, хватит на сегодня? — спросила Елена Сергеевна, и решительно добавила: — Конечно, хватит. Солнце-то вон — зашло...

Солнце и вправду скрылось за лесом, над зубчатыми верхушками которого розовело небо. В саду стало темно. На кустах погасли кисти смородины, и даже крупные яблоки едва различались среди густой листвы. Вечернюю тишину нарушил неожиданный громкий гудок пароходика.

— Лена, ты готовь к столу, а мы пойдем выкупаемся. Вода сейчас бархатная, — сказал профессор и взял меня под руку. Я попробовал протестовать. Ну, как это обычно бывает: неудобно, мол, задерживаться, да и домашних не предупредил. Но профессор тоном, не терпящим возражений, сказал:

— Никуда вы не поедете. Домой в Ленинград позвоним.— Он хитровато посмотрел на меня. — Да и о театре мы еще не побеседовали...

Говорят, что на воздухе особенно хорошо спится. Я же в ту ночь долго не мог заснуть. Сначала сидел у открытого окна и любовался открывшимся мне видом. Особенно великолепна была ночная Луга, которая словно фосфористая лента пролегала между лесом, садами и лугами. Потом, не зажигая света, я стал рассматривать нарисованные в разное время Сергеем, сыном Шмакова, развешанные на стенах картины. Их было множество в этой комнате. И все они — и пейзажи, и натюрморты, и даже проекты замысловатых построек (Сергей только что окончил архитектурный факультет), несмотря на бледное, спокойное лунное освещение, казались яркими, жизнерадостными, от них веяло неукротимой молодостью младшего Шмакова...

Молодость... О ней-то и думал я в ту ночь больше всего. Нет, не о своей молодости я размышлял. Оказывается, дело вовсе не в возрасте! Чего там, это не моя литературная находка. В газетных и журнальных очерках мне не раз приходилось читать, что возраст определяется не годами, а молодостью души и сердца. Но воспринималось это почему-то как журналистский прием. Это уже стало штампом. И вот теперь я сам утверждаю: три четверти века — еще не старость. Я видел, как пятнадцать минут кряду, не вылезая на берег, человек плыл против течения. И если бы не седая голова, можно было бы решить, что пловец этот— двадцатипятилетний юноша. Вспоминая эту седую профессорскую голову посреди реки, резкие размашистые движения сильных рук, я понял, в чем секрет молодости Шмакова. Всю свою жизнь плывет он по бурной и стремительной реке. Плывет в середине ее, где течение наиболее быстро. Он не ищет тихой воды. В этом главный секрет его неугасимой творческой энергии. А река, по которой он плывет, — наша стремительная, неудержимая действительность.

О ценности любого научного открытия можно судить по его долголетию: одни изобретения погибают, не успев появиться на свет, другие, напротив, только родившись, обеспечивают себе бессмертие.

Система «ВЭИ» не выдержала испытаний временем. Незадолго до войны приемник и фотографию передатчика (сам он не сохранился) отвезли в музей. И вот уже двадцать пять лет стоит старый шмаковский телевизор на музейной полке. Увы, посетители не балуют его чрезмерным вниманием. Редко кто остановится возле неуклюжего деревянного ящика с крохотным оконцем посередине. Люди толпятся у действующих новейших моделей. Старый приемник «ВЭИ» лишь подчеркивает совершенство этих современных аппаратов. Своих достоинств у него нет — так считают специалисты. А некоторые даже утверждают, что механическая система «ВЭИ» принесла известный вред телевидению. Обвинение серьезное и неголословное, иначе кто бы с ним стал считаться.