Годы!.. Они мчались по усталой, измученной России, сменяя одно событие другим, безраздельно владея и распоряжаясь жизнями миллионов людей. В их числе оказался и молодой ученый Павел Васильевич Шмаков. Надолго пришлось ему оставить и спектрограф, и толстые тома университетских изданий. Шмакову дали грубую суконную шинель, огромные солдатские сапоги, нацепили погоны прапорщика и отправили в Восточную Пруссию на «помощь» царскому генералу Ренненкампфу. Отсюда начал свой четырехгодичный марш 228-й пехотный Задонский полк, где Шмаков служил начальником связи.

Шмаков ненавидел свой военный мундир. Как тосковал он по книгам, по своему спектроскопу, по друзьям! Но разве кого-нибудь интересовало настроение молодого ученого? Здесь он числился обыкновенным прапорщиком.

Невелико было его хозяйство: двенадцать конных ординарцев, пять километров потрепанного полевого кабеля и пять телефонных аппаратов. Офицеры полка, даже интенданты, с завистью говорили ему: «У тебя, Шмаков, не служба, а курорт. Ешь да спишь. Всем бы так воевать!»

Но после первых же боев никто больше не завидовал начальнику полковой связи.

228-й пехотный полк прямо с марша бросили в арьергардные бои. Он должен был захватить один из плацдармов, оставленных частями разбитой армии генерала Ренненкампфа. И вот тут-то, в Восточной Пруссии, Шмаков по-настоящему понял, что такое война.

Полковым связистам надлежало обеспечить связь между наступающими подразделениями и штабом. Допотопные телефоны, которые сейчас, наверно, превратились в драгоценнейшие реликвии музеев, с трудом перекрывали расстояние в один-два километра. Они так хрипели и трещали, так искажали голос, что батальонные и ротные часто не понимали, что им приказано: наступать или отступать.

Бывало, прямо на виду у немцев тащат связисты провод. Вокруг рвутся мины, истошно визжит шрапнель. Путь провода нередко отмечался кровью солдат. И вот, когда до назначенного пункта оставалось каких-то сто метров, вдруг кончался провод. Сколько человеческих жизней забрала эта примитивная связь! Сам Шмаков не раз находился рядом со смертью. И если действительно судьба бережет солдата на фронте, то Шмаков должен быть благодарен своей судьбе. За время войны в Задонском полку сменилось семь командиров, два из них скончались на руках у Шмакова, на поле боя.

 Посуровел Павел за годы войны. На висках проглянула седина. Первая глубокая морщина прорезала лоб. Тридцать ему исполнилось в польских окопах. Так и не заметил, как из Павла превратился в Павла Васильевича. Свист пуль, окопную стужу, сыпняк — вот что уготовила ему судьба вместо привычной тишины библиотек и лабораторий. И только одна случайная встреча в прикарпатской деревушке, на берегу безымянной речки, с новой силой напомнила о былом.

...В горнице, которую хозяйка отвела для ночлега русскому офицеру, было темнее, чем на дворе. Единственно, что разглядел он, это лицо богородицы, освещенное мерцающим языком лампады. Шмаков остановился в дверях, не решаясь идти дальше.

В сени вбежал вестовой Шмакова Родионов.

— Ваше благородие, до вас просится прапорщик со штаба армии, — доложил Родионов. — Они, говорят, по личному делу. Как прикажете?

— Что я могу приказать? — усмехнулся Шмаков.— Пригласи сюда, только сперва лампу где-нибудь раздобудь.

Шмаков любил своего вестового. Он прошел с ним через всю войну, от самой Тулы, где был сформирован их полк. Родионов оказался земляком Павла и почти ровесником. В редкие часы отдыха они, как два простых мужика, вели неторопливый разговор о владимирской землице, о крестьянском хозяйстве, о деревенских заботах. Когда Шмакову присвоили звание штабс-капитана и назначили полковым адъютантом, он, переходя на новую должность, забрал с собой Родионова...

Скрипнула дверь. В горницу просунулась рыжая голова Родионова.

— Их благородие, господин прапорщик пришли,— сообщил он.

— Пусть заходит. — Шмаков поднялся из-за стола. Натруженные за день ноги гудели, веки были такими тяжелыми, как будто на них положили два грузика. «Поспать бы», — подумал Павел. Он ничего особенного не ожидал от этой встречи, — мало ли из штаба армии приезжало в полк офицеров.

— Разрешите? — в комнату вошел совсем еще юный прапорщик. Он вытянулся перед Шмаковым и как-то по-граждански сказал:

— Господин Шмаков? Здравствуйте, Павел Васильевич. Привез вам привет от Лазарева. — Незнакомец протянул Шмакову пакет. — Неделю назад Петра Петровича видел в Москве. Ждет вас профессор с нетерпением...

Шмаков встрепенулся.

— От Лазарева? — переспросил он. — Садитесь, пожалуйста. — В одно мгновение содрал Павел с пакета бумагу. В руках оказалась книга в картонном коричневом переплете. (Я видел эту книгу в библиотеке Павла Васильевича Шмакова.)

«Выцветание красок и пигментов в видимом спектре», — прочитал Шмаков. Он раскрыл книгу, на титульном листе рукой Лазарева было написано: «П. В. Шмакову на память от автора. П. Лазарев».

Исчезла усталость, перестали ныть ноги, уже не казалось, как пять минут назад, что стоит сесть — и заснешь беспробудным сном.

Скуп и лаконичен язык научной книги, язык формул и физических определений. Но за этими буквами и цифрами Шмаков сразу обнаружил знакомые эксперименты и опыты. Нет, ему не показалось, он их узнал бы из тысячи других. Так вот почему Лазарев сюда, на фронт, прислал ему эту книгу!..

И, привыкший на войне ко всякому, штабс-капитан, счастливый и растерянный, стал снова лихорадочно перелистывать книгу: «Значит, мои опыты по поглощению света не забыты, они продолжают служить науке». И может быть, впервые здесь, в этой заброшенной чужой деревушке, которую не найдешь даже на самой крупной карте, Шмаков почувствовал себя ученым. Что из того, что на нем истоптанные солдатские сапоги и видавшая виды шинель офицера русской армии? Он — ученый. Разве не свидетельство тому эта книга в коричневом переплете?

Ему почудилось, будто перенесся он за тысячу верст в Москву. Будто и не покидал лаборатории Лебедева. Вот склонился он над своим спектрографом. За каждым движением его рук внимательно следит Лазарев. За столом напротив с поразительной настойчивостью экспериментирует с красками Сергей Вавилов, рядом исследует электрические разряды в газах Аркадий Тимирязев — сын знаменитого Тимирязева. За стеной, в своем кабинете, работает неутомимый труженик профессор Лебедев. Как всё это вдруг ожило в памяти, хотя срок прошел немалый...

Шмаков закрыл книгу. Всё так же сидел незнакомый прапорщик. На столе сердито шумел раздобытый ординарцем самовар.

— Извините меня, воспоминания нахлынули,— всполошился Шмаков. — Раздевайтесь, пожалуйста.— Только сейчас он заметил, что прапорщик еще в шинели и башлыке. — Будем чай пить, а вы расскажете мне, как там у вас в России. Что нового в науке? Отстал я здесь. Даже газеты и те раз в месяц получаем. Ну да ничего, когда-нибудь наверстаем, — Шмаков вздохнул.

— Лазарев рассказывал мне, будто вы мечтаете построить всевидящий аппарат,—сказал прапорщик.— В таком случае мне есть что вам сообщить. — Он вопросительно посмотрел на Шмакова.

— Да нет, пошутил Петр Петрович, — сам не зная почему, смутился Шмаков. — Просто рассказал я ему одну легенду. Не слыхали?.. Она похожа на сказку о наливном яблочке и золотом блюдечке. Вот и решил, наверное, Лазарев, что мечтаю я всевидящий аппарат построить... Только это неважно. Вы рассказывайте.

Прапорщик отхлебнул чай и, грея о кружку ладони, заговорил:

— Дело в том, что я, как и вы,— физик. До армии работал в лаборатории Петербургского технологического института у Бориса Львовича Розинга. Впрочем, вы, вероятно, слыхали эту фамилию, хотя Розинг удивительной скромности человек. — Прапорщик достал из кармана гимнастерки небольшую фотографию. — Вот, посмотрите портрет Бориса Львовича. Взял с собой на фронт. К сожалению, это всё, что связывает меня сейчас с физикой.—Юноша глубоко вздохнул.— Взгляните на надпись на обратной стороне. Списал на память. Вам будет тоже интересно...