— Молодец!— похвалил старшина.

Бородуля улыбнулся и потянулся за щеткой. Она лежала в двух шагах от него на крыльце.

Старшина тоже улыбнулся. Лицо у него было доброе, гладкое, с бородавкой на левой щеке.

«И до чего же бывают симпатичные люди!»— подумал Бородуля, старательно начищая сапоги.

Из штаба позвонил дежурный. Предупредил капитана Ярцева, что начальник отряда будет на соседней заставе.

— Есть!—ответил Ярцев с чуть заметным раздражением.

Серебренников встретился с ним взглядом. Взгляд у Серебренникова был острый, и капитан невольно опустил глаза.

На боевом расчете Ярцев зачитал приказ о присвоении очередных званий Шарапову, Кошевнику и Ковалдину.

«Все-таки объявил!»— с удовольствием подумал майор.

Перед ужином выкроилось свободное время. Шарапов получил разрешение и направился в поселок.

Он спешил, потому что надо было обернуться в срок. Быстрым шагом до поселкового Совета можно дойти за двенадцать минут. Двенадцать минут туда, двенадцать — обратно и пятнадцать останется на разговор. Но пятнадцати, конечно, мало. Вот если бы у него в запасе было еще хотя бы десять минут!

«А собственно, почему нельзя выкроить еще десять минут?»—подумал Шарапов и, когда линия узкоколейной железной дороги нырнула в рассеченный надвое холм, побежал.

Он остановился перед последним поворотом, за которым должен был показаться поселок. Оправил форменку, С сожалением посмотрел на запыленные ботинки. Подумал и потер их ладонью.

Колея железной дороги потащилась к семафору. Вахид свернул в сторону, к единственной улице поселка. Он высоко поднимал ноги, точно это могло спасти от пыли. За клубом остановился возле пересохшего арыка. Решил, что делать нечего, и зашагал дальше, успокаивая себя тем, что Истат не посмотрит на его руки.

Мимо, весь в пыли, протарахтел автопогрузчик. Ефремов остановил машину и любезно раскланялся с Шараповым. Его вздернутый носик сморщился.

— Может подвезти, старшина?

— Нет, спасибо.

— А то пожалуйста.

— Спасибо, мне рядом,— повторил Вахид и увидел на переднем крюке автопогрузчика камеру.— Вот если водички можно...

— Пей,— охотно разрешил Ефремов. Шарапов решил помыть руки.

— А ну-ка сними камеру!— произнес кто-то над самым его ухом.

Он обернулся. Это говорила Истат. Она стояла в двух шагах от него в цветастом платье. По смуглым щекам ее разлился румянец. Губы были приоткрыты и словно охвачены пламенем. Большие черные глаза с насурьмленными бровями смотрели дерзко.

— Сними камеру!—потребовала она настойчиво.

— Пожалуйста,— ответил он, еще не догадываясь, что она хочет делать.

Камера была основательно наполнена водой. Держать ее было трудно.

— Выше!— распорядилась Истат и тряхнула тяжелыми косами.

— Так?—спросил растерявшийся Шарапов, не без усилия поднимая камеру над головой,

Девушка кивнула.

— А теперь лей.

Он наклонил камеру. Она вдруг подскочила и встала под тягучую, словно мед, струю. Вахид резко повернул камеру, так что отверстие, через которое лилась вода, оказалось наверху.

— Что ты делаешь, девона[7]!— окончательно сбитый с толку, спросил он.

Она не ответила, выхватила у него из рук камеру и, подняв над головой, (откуда только сила взялась!) выплеснула на себя всю воду.

Шарапов не знал, что сказать.

Теперь она стояла перед ним мокрая, смешная, но, как показалось Вахиду, счастливая. Цветы на ее платье почернели. Платье туго обхватывало хрупкую девичью фигурку.

— Ну, зачем ты это сделала?—спросил Вахид с нарочитой строгостью.

— А вот пусть, пусть!— сказала она и снова тряхнула косами.

— Испортила платье,—произнес он с жалостью.

— Пусть!—повторила она.— Все платья испорчу. Приду к вашему начальнику. Покупайте, скажу, новые. Покупайте, раз заставляете меня обливаться.

— Тебя скорпион укусил, что ли?—Шарапов поднял брошенную ею камеру и повесил на крюк. Тут только он вспомнил о Ефремове. Водитель автопогрузчика виновато улыбался.

Истат разошлась:

— Почему купаться не разрешают? Что я на тот берег уплыву?— Глаза у нее стали колючими.— Чего молчишь?

— Нельзя купаться,— сказал Шарапов.

— Всегда было можно, а теперь нельзя?— вспылила девушка.

— Нельзя,— твердо повторил Шарапов. Он не мог ей объяснить, что это приказ начальника отряда и связан он с последними событиями на границе.

Истат топнула ногой:

— Нет, можно!

Шарапов вздохнул:

— У нас говорят: в жаждущую землю лей воду, понимающему говори слова.

Девушка круто повернулась.

Вахид бросился за ней.

— Постой, у меня дело есть!—и загородил ей дорогу.— У меня знаешь сколько вопросов?

Она повела плечами:

— Вопросов полон мир,— кто даст на них ответ? Брось ими мучаться, пока ты в цвете лет...

— Я серьезно,— перебил он ее.— Вот мы у себя посоветовались и решили...

Теперь она перебила:

— Кто это сказал?

— Что сказал?

— «Вопросов полон мир...»

— Не знаю.

— Омар Хайям сказал.

— Ну и пусть!—Шарапов начал сердиться. Время его истекло, а он был еще далек от цели своего посещения.

— То есть, как это пусть?—она была настроена агрессивно.

— Ну, не все ли равно, что сказал Хайям?— заметил он миролюбиво и стал объяснять:— Понимаешь, мы на заставе решили...

— А не все ли равно, что вы решили?— безразлично сказала она и пошла к дому.

Голос у него дрогнул:

— Меня майор Серебренников послал.

Он шел с ней рядом и страшно злился на себя и на нее, и особенно на Ефремова, потому что если бы тот не подвернулся со своим автопогрузчиком, ничего бы не случилось.

Она вдруг остановилась:

— Что майор Серебренников сказал?

Он уловил в ее голосе любопытство и облегченно вздохнул.

Мансуров слышал гудки: два длинных, один короткий. Ему казалось, что он слышит даже, как скрипит якорная цепь и огромные жернова-колеса начинают перемалывать воду.

Пароход раздувает железные легкие. Нехотя отчаливает от берега. Речная волна, точно белка, крутит колеса.

Опять уходит «Медуза». Спускается вниз по течению старый капитан, и Мансуров вдруг чувствует себя одиноким.

Он понимает: Максиму Максимовичу пора на берег — годы немолодые и здоровье пошаливает. Но что делать ему в пустом доме? Предложить перебраться на КПП? Здесь ему будет совсем тоскливо.

Нет для Мансурова человека ближе Максима Максимовича, хотя они при исполнении служебных обязанностей и относятся друг к другу с подчеркнутой официальностью.

Во время войны, двенадцатилетним мальчишкой, Анвар Мансуров убежал из детского дома на фронт. Но до передовой не добрался, а застрял в Оренбурге. Там, на вокзале, познакомился с моряком в прожженном бушлате. Моряк возвращался домой после ранения. Анвар, конечно, не знал этого и привязался к нему:

«Дяденька, возьмите на фронт!».

Моряк спросил:

«А ты кто такой?».

Анвар рассказал всё без утайки. Тогда моряк ответил серьезно:

«Что ж, пришвартовывайся!»—и повез его назад в Среднюю Азию.

В Ташкенте мальчик хотел убежать. Но. Максим Максимович обещал:

«Вот, салака! Погостишь у меня недельку и вместе — на фронт. А убежать всегда успеешь».

Мальчик привязался к моряку, который к тому же оказался капитаном, и поверил.

Максим Максимович застал дом пустым. Жена умерла месяц назад от воспаления легких. Капитан загрустил.

Так и остался Мансуров у него. Окончил среднюю школу, пограничное училище, два года служил в Закарпатье, а потом перевели в родные края.

Мансуров вздыхает. Взгляд падает на образцы паспортов, которые, точно на парад, выстроились перед ним в опломбированной витрине под стеклом. Правофланговым стоит одетый в черный мундир дипломатический паспорт с золотым гербом на груди. Рядом с ним — чуть светлее, но такой же нарядный — служебный паспорт. Потом еще какие-то специальные паспорта. И, наконец, замыкает парад так называемый общегражданский загранпаспорт,— в бордовом камзоле и тоже с гербом, на котором золотом вытиснено: СССР.