Ярцев с обидой смотрел на Серебренникова.

«Сейчас скажу: хватит!.. Я больше не останусь здесь! — И вдруг почувствовал, что не скажет, потому что любит заставу.— Так чего же я хочу? — растерялся он и вспомнил ЧП.— Если уйду с заставы, никаких ЧП для меня больше не будет.— И сам себя перебил:—Глупости я говорю!»..

— ЧП, ЧП! — произнес он вслух.

— Что касается ЧП,— неожиданно подхватил Серебренников,— давайте поделим ответственность.

— Почему? — без особого энтузиазма спросил Ярцев.

— Это я предложил перевести Бородулю к вам на заставу.

— Разве я боюсь ответственности? — недовольно произнес Ярцев.— Просто всё надоело.

— Опять вы говорите не то.— Серебренников понимал: сейчас продолжать разговор не следует (Ярцев был слишком взволнован) и пошел отдыхать. У дверей задержался:

— А ведь вы рождены для заставы, Николай Павлович,— сказал он, словно рассуждая вслух.— Или всё-таки настаивать на вашем переводе?..

Ярцев обхватил голову руками и молчал.

Остаток ночи Серебренников решил провести на крыше. Это место ему предложил Пологалов. В казарме душно, не уснешь. А крыша — плоская, прочная, обжитая ветром.

Серебренников поднялся по пожарной лестнице на крышу и расстелил плащ. Только теперь почувствовалась усталость.

Майор лежал на спине. Прямо над ним в полосе Млечного пути ярким четырехугольником повисло созвездие Лебедя.

Серебренников чуть повернул голову и увидел на юго-востоке другой четырехугольник — созвездие Кита. На границе оно яркое, а на Урале, где прошло его детство, почти незаметно. Зато там в полнеба шагает Большая Медведица, а здесь, прижатая к горизонту, подернулась мглою, особенно во второй половине ночи.

Вот так же читал Серебренников звезды в октябре сорок первого года.

Свердловск. Леденящая ночь, Тусклые огни семафоров. Попыхивающие «буржуйками» пульманы. И рядом — женщина — родная, близкая—его жена, с закутанным в одеяло Юриком.

— Я боюсь, боюсь! — горячо шепчет она.— Ну, как я буду одна?

Он успокаивает, тревожно поглядывая на сына. Юрик ворочается, кряхтит. Хочет высвободить ручонки. Он — как медвежонок, и таким запомнил его Серебренников на всю жизнь.

Таким он видел его под Яхромой, в ночь, освещенную взрывами, когда шли в наступление.

Таким представлял его себе в Карабановском госпитале, где лежал контуженный, с перебитой ногой.

Таким видел сына на Юхновском направлении, командуя отделением противотанковых ружей. Потом — когда ходил в разведку и снова попал в госпиталь. И снова думы о сыне. Обязательно хотел выжить, чтобы увидеть его и жену. Обнять их. Пожалеть. Сколько вынесли они за эти тяжелые годы. Как терпеливо и мужественно ждали его!

В это ему тогда очень хотелось верить...

Серебренников не мог уснуть.

Справа виднелись огни поселка. Ветер замыкал провода, и лампочки на столбах то гасли, то вспыхивали, будто затеяли игру.

Отражение береговых огней жгутом перехлестывало реку.

Из Реги-равона вырвался сноп лучей. Бреющим полетом заскользил по земле.

«Как падающая звезда!» — подумал Серебренников. Он знал, что это локомотив узкоколейки.

И вдруг Серебренников почувствовал, какую боль принесли ему в запальчивости сказанные Ярцевым слова о том, что лишь у политработников биография без сучка и задоринки...

Сон навалился тяжелый.

Серебренников увидел себя в Свердловске, по пути в военно-политическое училище.

Жены нет дома.

Сейчас она должна придти с работы.

Сейчас они встретятся.

Под чьими-то ногами весело запели ступеньки. Он знал, что это она. Тихо окликнул.

Она прислонилась к стене:

— Ты?!

Он потянулся к ней истосковавшимися руками, стал покрывать поцелуями ее глаза, губы, шею — и обо всем на свете забыл. Но она отстранилась:

— Ты жив?

Он посмотрел на нее с недоумением:

— Как видишь, жив...

И снова затемненный вокзал. Много недосказанного. Болезненно сжавшееся сердце. Рядом — женщина — чужая, холодная.

Вагоны вздрагивают. Колеса прилипли к рельсам, буксуют. Пыхтит паровоз:

Рас-ста-ем-ся... Рас-ста-ем-ся! Рас-ста-ем-ся!..

Вагоны катятся быстрей. Захлебываются в неудержимом ритме:

На сов-сем... На сов-сем!

Рас-ста-емся... Рас-ста-емся... Рас-ста-емся на сов-сем!..

Резкий толчок вскидывает Серебренникова.

Крушение?..

Он просыпается и не сразу соображает, что на крыше.

Гудит ветер.

Небо все еще в звездах. Значит ночь продолжается. Звезды подернуты дымкой. Плывут.

Серебренников успевает заметить красную вспышку, на мгновение озарившую камышовые заросли.

И вдруг понимает: ракета!

Самолет плавно оторвался от взлетной дорожки и, сделав круг над Южногорском, лег на курс. Внизу мелькнули редкие электрические огни.

Приятно было сидеть в мягком кресле и сознавать, что вот он, лейтенант Пулатов, возвращается на границу не один.

А может быть, все это сон? Может быть, самолет только снится? Вот сейчас он откроет глаза и увидит себя на санаторной койке. Рядом, отделенный тумбочкой, где всегда стояли расставленные шахматы, будет храпеть майор-дальневосточник. Сейчас...

Самолет вошел в облака. Потускнел сигнальный огонек на крыле. Застывшая было стрелка высотомера, прислушалась к отстукивавшим секунды часам и бросилась догонять их.

Лейтенант ощутил слабое пожатие. Нет, это не сон. Людмила летит с ним. Он сжимает ее руку, слышит ее дыхание, видит ее немножко испуганные глаза. Она — первый раз в самолете. Первый раз так далеко и, наверно, надолго уезжает из дому. Она еще не привыкла к мысли, что замужем. И ему, Пулатову, тоже не верится, что рядом не просто соседка, а его, самая настоящая, жена.

Где-то внизу, под облаками, бежит электричка. В полупустом вагоне, также прижавшись друг к другу, мчатся навстречу судьбе капитан с вьющейся шевелюрой и девушка, очень похожая на Людмилу — ее сестра.

Лейтенант думает о Горском. Это он помог им сыграть свадьбу. Он и Василий Васильевич, стареющий парикмахер,сосед Людмилы, Горский тоже хотел жениться, но Василий Васильевич заявил: вначале надо выдать замуж старшую.

Горский умолял лейтенанта:

— Ведь ты любишь ее. Любишь. Так женись! А затем — я.

— Я-то люблю,— смутился Пулатов. — А Людмила?

— Любит, любит! — сказал обрадованный Горский.

— Ладно,— согласился Пулатов. Он совсем потерял голову. Потом — ЗАГС, оформление документов в пограничную зону...

Солнце ударило в хвост самолета, провело золотистую линию вдоль фюзеляжа. Такие же золотистые полосы—на бокалах в дорожном ресторане южногорского аэровокзала. Из этих бокалов перед вылетом они распили бутылку шампанского на счастье.

 И вот уже позади Ташкент. Теперь осталось лететь немного. Небо васильковое, чистое. Самолет рассекает его могучими крыльями. Пропеллеры слились в прозрачный круг.

Потом, где-то за Сыр-Дарьёй, к самолету потянулись горы. Он равнодушно плыл над ними, не забираясь выше и не меняя курса.

Тогда горы отступили, и взору открылась цветущая долина.

Кряжистые вершины издали ревниво следили за самолетом. Он летел над обширными хлопковыми полями, дышал ароматом урюковых садов, заглядывался на созревающий виноград.

— Смотри, Люся-хон,— заволновался Пулатов,— вот моя родина.

Она прильнула к стеклу.

Маленький юркий самолетик где-то далеко внизу привидением скользил по зеленым полям, проходил сквозь здания, скашивал деревья. Он никак не хотел отстать от большой белокрылой птицы и старательно повторял все ее движения.

Людмила смотрела на этот невесомый самолетик, который точно фиксировал ее внимание на самом интересном.

Вот он побежал полем, перегнал один трактор и потянулся за другим.

Вот пронесся тенистой улицей поселка и, раздвинув листву, открыл длинный ряд аккуратных белых домиков.

Сверкнула шустрая змейка реки, выгнула спину горбатым мостом и растворилась среди кустарника.