Словно облитый керосином, весело потрескивает кизяк. В котле жарится мясо, перемешанное с луком и морковью. Конечно, это еще не плов, но кто может сказать, что плохой ужин?

Время позднее. Таир, молодой чабан, деревянной ложкой отодвигает крышку.

Кряхтя, к котлу подходит старый Хол. На ладони — хрустящая лепешка — фатир — из пресного теста.

На почтительном расстоянии от чабанов — псы. Ждут и облизываются. «Пахта» не выдерживает, скулит.

— А, саг[13]!—Таир кидает кость. «Пахта» и «Хунук» бросаются к ней. «Пахта»—на долю секунды раньше. Подхватывает кость и рычит. «Хунук» выражает свое неудовольствие громким лаем.

— Хэ! — восклицает старый Хол и тоже бросает кость. «Хунук» подхватывает.

Невидимый за барханами, плывет катер.

Хол прислушивается. Любит он тихую ночь. Бледное пламя костра. Яркие звезды. Крепкий нас[14].

Костёр догорает.

Медленно тянется ночь.

Старый Хол ложится и закрывает глаза.

Таир тоже начинает дремать, время от времени покрикивая на «Пахту» и «Хунука», если они слишком громко лают.

За сопками торопится поезд.

«Пахта» и «Хунук» воют возле самого уха.

Старый Хол накрывает голову стеганым халатом.

Молодой чабан спит, широко разбросав руки. Здесь, за барханами, почти нет комаров, и сны сладкие, особенно под утро.

Стариковский сон чуток. Хол слышит, как возвращается катер. Потом идет поезд. И опять — шум винтов... Но в предрассветный час и ему хочется спать. А тут вдруг словно с цепи сорвались «Пахта» и «Хунук».

Где-то за барханами тормозит поезд. Уж не на него ли тявкают проклятые псы?

Лай смолкает. Затем звучит еще яростней, за кошарой.

Старик будит помощника — всё-таки рядом граница.

Таир лежит с открытыми глазами. Вставать не хочется. Ну, чего тявкают?

Тревожно заблеяли овцы.

— Э, йигит[15]!— настаивает старый Хол.

Таир встает. Подходит к воротам. Заглядывает в кошару. Овцы мечутся. Попробуй разберись, в чем тут дело?

«Пахта» и «Хунук» хрипнут от лая. Лезут на глинобитную стену.

— A, caг — в сердцах ругается молодой чабан и швыряет в них кауши[16].

Псы обиженно умолкают.

Овцы в кошаре успокаиваются.

— Ну вот,— бормочет Таир.— Давно бы так.

Он с трудом отыскивает кауши и надевает на босые ноги.

— Смотри! — вдруг окликает его старый Хол.

Таир видит, как в небе разрывается ракета. Многозначительно переглядывается с Холом.

Примерно через два километра от отметки 1—400, где рельсы делали очередной поворот, «Дозор» насторожился. Он сошел с рельс и нерешительно остановился возле едва заметного отпечатка следа, оставленного человеком, обутым в кауши.

«Чабан! — решил старший сержант Боярун.— Но почему не заметно, что прошла отара? И почему след ведет к барханам, если утром отара обычно направляется к реке?»

Он стал искать начало следа. Пересек рельсы. Вернулся по шпалам назад. Нет, дальше следа нет. Значит, это прошел нарушитель. Он, должно быть, надел кауши, чтобы сбить пограничников со следа, и спрыгнул с поезда.

Складной линейкой Боярун измерил общую длину следа от заднего среза пятки до средней точки изгиба носка. Затем определил ширину подметки и каблука. Измерения записал в небольшой блокнотик и пошел по следу.

Отпечаток другого кауша обнаружил примерно через метр. Потом опять левый след и правый след, также на метровом расстоянии друг от друга. Ясно — человек бежал и, несомненно, это — мужчина. Отпечатки были нечеткие, а затем и вовсе пропали: занесло песком.

Боярун вернулся к первоначальному оттиску следа, прижал овчарку к себе.

— Хорошо, «Дозор», хорошо!— Ткнул пальцем в отпечаток подошвы: — А теперь — след, «Дозор», след!

Овчарка, понюхав след, вопросительно посмотрела на вожатого.

— Этот, этот след,— ласково произнес Боярун и вдруг резко скомандовал: — Вперед!

«Дозор» припал к следу.

— Вперед! — строго повторил Боярун.

Овчарка взяла след.

За одним из барханов сержант увидел кошару. Рядом, возле потухшего костра, сидел человек. Навстречу выскочили сторожевые псы.

Человек у костра повернулся, и Боярун узнал старого Хола. Чабан подзывал к себе «Пахту» и «Хунука».

— А, саг!.. Фу, фу!..

«Дозор» рвался к кошаре...

Вскоре Бояруну стало известно, что на рассвете «Пахта» и «Хунук» подняли страшный лай и тоже бросались на кошару. Потом заволновалась отара. А когда чабаны увидели ракету, догадались: в кошаре — чужой. Таир побежал на заставу. Хол же решил не выгонять овец из укрытия до его возвращения, чтобы не спугнуть неизвестного.

Боярун спросил:

— А потом овцы не волновались?

— Нет,— торопливо ответил старый Хол, отправляя в рот очередную порцию наса.

«Значит, неизвестный еще там»,— подумал Боярун и принял решение...

Застоявшаяся отара с веселым блеянием ринулась навстречу солнцу, толкаясь и застревая в распахнутых настежь воротах.

Когда овцы освободили кошару, старый Хол впустил туда «Пахту» и «Хунука». Они с громким лаем влетели в кошару. И в это время на противоположной стене появился старший сержант Боярун с автоматом на изготовке. Он увидел прижавшегося к стене человека с занесенным над головой ножом.

— Руки вверх!

Человек обернулся на голос, и собаки сбили его с ног.

Полковник Заозерный сидел за столом капитана Ярцева — спокойный и даже, казалось, равнодушный. Лишь бугорок над его бровью пульсировал сильнее обычного.

Рядом стоял начальник КПП, выполнял роль переводчика. До этого полковник обращался к задержанному по-русски и по-английски, но тот не понимал.

Местное наречие оказалось ему знакомым, и он охотно пояснил, что фамилия его Мухаммедов. Абдулло Мухаммедов. Бедный человек. Дехканин. Живет на том берегу. Как перешел границу — сам удивляется. Брат у него тяжело болен. Хотел навестить. Шел ночью к брату в Фирюзевар. Днем невозможно — спалит солнце, а где верблюд у бедного человека? Да, видно, заплутал. Просит отпустить домой: брат тяжело болен, единственный брат, и у него ребятишки.

— Ребятишки, говорите? — переспросил полковник.

Мансуров перевел.

— Ребятишки. Бедный человек. Отпустите. Помочь надо,— запричитал Мухаммедов.

Он знал, что ничего компрометирующего пограничники у него не нашли. Нож в брезентовом чехле,— так ведь у всех ножи!

Мухаммедов, говорил быстро, не сбиваясь, точно повторял заученный урок. Он часто произносил «бедный человек», словно обязательно хотел заставить пограничников поверить в это.

Пока Заозерный не пытался направить следствие в нужное ему русло. Он просто слушал. Нарушитель, сбитый с толку поведением полковника, старался выложить все, что ему казалось необходимым. Он предвидел возможные вопросы и хотел предотвратить их, чтобы иметь возможность отвечать по-своему.

Полковник не мешал.

Мухаммедов рассказал, как перебрался через реку. Он не думал, что это пограничная река. Та, другая, как известно, преграждает дорогу в кишлак к брату. Потом пошли пески. А ведь пески — всюду пески. И вдруг — железная дорога. Он удивился: неужели за те пять лет, что он не был у брата, среди песков проложили рельсы? И тут загудел паровоз. Он увидел вырвавшиеся из ночи огни. Огни надвигались на него. Он испугался и побежал. За барханами различил кошару. Обрадовался, что сейчас все выяснит у чабанов. Но сторожевые псы прижали к дувалу и, спасаясь от них, он очутился в кошаре. Бедному человеку всегда не везет.

— Все? — спросил полковник.

Мансуров перевел.

— Все,— торопливо ответил задержанный.

— Значит вы просите отправить вас к брату?