— Так что, капитан, будем прощаться с заставой?

И ведь был подготовлен Ярцев к этому вопросу, сам надоумил Серебренникова заняться им, а тут вдруг почувствовал: теперь обязательно переведут!— и спасовал. И ответил неожиданно:

— Разрешите, я подумаю,— будто раньше не думал.

Ему показалось, что Серебренников одобрил:

— Ну, думай, думай...

И представил себе капитан Ярцев, как сидит в штабе, а с границы сообщают:—след! И не он, Ярцев, высылает наряды, не он организует поиск, не он спит, как убитый, после бессонной ночи, когда все закончено. Другой ничего не видит во сне, другой просыпается в полдень таким счастливым!..

И он понимает, что не может расстаться с заставой, что так и надо сказать. И пусть ему не подыскивают вакансий. У каждого свое счастье в жизни. И если он уедет с заставы, то потеряет свое счастье.

Ярцев, наконец, вспомнил о своих гостях.

— Ты, наверно, устал?— озабоченно спросил он Пулатова.

Лариса тоже засуетилась.

— И вы устали,— сказала она Людмиле.

Александра Ивановна решительно поднялась.

— Идемте-ка отдыхать.

— А может быть у нас?— предложила Лариса.

— Нет, нет!— ответила за Пулатовых Александра Ивановна.

Лариса укоризненно посмотрела на мужа. Он беспомощно развел руками: тут не прикажешь.

— Да, мы, пожалуй, пойдем,—поднялся лейтенант.— А на боевом расчете я обязательно буду.

— Отдыхай уж,— предложил Ярцев.

— Вы заходите запросто,— сказала Людмиле Лариса.

Людмила кивнула: ей было хорошо среди этих людей.

Молния угодила в чинару, выжгла дупло у самого основания. Медленно, тяжело оседала чинара. Услужливый клен-великан подставил ей свои плечи. Древняя глинобитная кибитка, в которой сейчас размещался движок, тоже не осталась в стороне, и чинара доверчиво опустила на нее тяжелые ветви.

Обугленное дупло зияло, словно искрошенный зуб. Толстая кора, потрескавшаяся от натуги, свисала рваными клочьями.

Клен в три обхвата — прямой и могучий, раскинул зеленый шатер, такой густой и тенистый, будто старался за себя и чинару.

Свободное воскресенье выдавалось не часто, и приятно было лежать, ничего не делая, вслушиваясь в многоголосый гомон реки.

Серебренников положил голову на колени жены. Смотрел ей в глаза, такие же светлые и ласковые, как в те дни, когда они только что познакомились.

Это было осенью сорок четвертого года. Нина Терентьевна приехала в Мстиславль, где формировались части по охране тыла, и пришла к Серебренникову—парторгу батальона— чтобы встать на учет.

Он очень устал и ни о чем не стал ее спрашивать. Сказал только:

— У вас есть тридцать минут времени?

— Ну, есть,— ответила она неуверенно.

— Тогда вот что,— сказал он устало,— никого ко мне не пускайте. Ровно тридцать минут. А я посплю.

Он уронил голову на стол и заснул.

Вначале она хотела рассердиться и уйти, но потом вспомнила, что ночью была операция. Преследовали какую-то банду. Он, наверное, не спал всю ночь, а, может быть, не спал и позапрошлую ночь, потому что тоже была операция...

За полчаса несколько человек пытались повидать Серебренникова, но когда узнавали, что парторг спит, на цыпочках выходили из комнаты. Она видела, как добрели их лица при виде спящего лейтенанта, и поняла, что все в полку любят его.

Прошло тридцать минут. Она не хотела его будить, но он проснулся сам. Улыбнулся ей, как старой знакомой, сказал весело:

Ну, вот, подзарядил аккумуляторы,— и пошевелил онемевшей кистью.

Потом они долго не встречались. Потом встретились снова, на партийном собрании. Она прислушивалась к его словам и чувствовала, что это самые верные, самые нужные слова. Пока он говорил, ей хотелось научиться говорить так же, как он, а после собрания — слушать его еще.

Вскоре полк вступил в Польшу и остановился недалеко от Белостока. Там застал новый, 1945 год. Встречали его вместе у начальника медицинской службы. Серебренников много танцевал. И больше всего танцевал с ней, Ниной Кравченко.

Потом помнит, как готовили доклад к восьмому марта. Серебренников снабдил ее газетами и журналами, но она потонула в них и не знала, с чего начать.

Он просидел с ней вечер, и материал удивительно складно стал ложиться в конспект.

На другой вечер она снова пришла к нему, и снова он отложил свои дела, чтобы помочь ей. Но окончить доклад не удалось. Серебренников выехал по тревоге. Где-то завязался бой с прорвавшейся на запад немецкой группировкой.

Утром в медчасть поступили раненые. Она принимала их с трепетом и только сейчас поняла, как дорог ей Владимир Серебренников.

Раненых было много. Банда оказалась многочисленной и прекрасно вооруженной. Говорили, что есть убитые. Среди убитых мог быть лейтенант Серебренников. У нее все валилось из рук, и хирург приказал ей идти отдыхать. Он думал, наверно, что это от бессонной ночи.

Она вышла на улицу, сделала несколько шагов непослушными, словно чужими, ногами и вдруг увидела Серебренникова. Живой и невредимый, он шел ей навстречу.

Она рванулась к нему, и спрятав голову на его взмокшей от дождя шинели, вздрагивала от беззвучных рыданий. А он восторженно, точно боясь спугнуть, гладил ее по волнистым волосам.

...Неужели это было пятнадцать лет назад?!

Нина Терентьевна пополнела за это время. Срезала косы. Губы поблекли. Но Серебренников любил ее еще больше, чем прежде...

Он лежал под кленом и смотрел ей в глаза. Как жаль, что они с ней редко бывают вместе.

Вот недавно он приехал с границы, а завтра — снова в путь. Опять на неделю. Проверит политическую работу, будет присутствовать на комсомольских собраниях, на одной из застав создаст партийную организацию, прочтет несколько лекций.

И снова — на день-два домой. А потом — на другой участок. К Ярцеву, за которого он теперь все время будет беспокоиться. К Бородуле, способному натворить черт знает что...

Вот так незаметно и кончился отдых. Снова майор Серебренников был во власти своих повседневных дел. И Нина Терентьевна заметила это, вздохнула. Он был рядом, но уже отошел от нее и, конечно, несмотря на воскресенье, снова отправится в политотдел. Найдет повод.

В раскрошившееся дупло чинары влетела стрела. Пронзительный свист вскинул Серебренникова.

— «Последний из могикан!» — шепнул он с удовольствием.

За кленом послышалась возня:

— Я — Соколиный глаз. Приказываю сдаваться!

Серебренников увидел за стволом босую ногу и, изловчившись, сграбастал «Последнего из могикан».

— А я — Оцеола, вождь семинолов! — грозно ответил он.

— Пусти, пусти! — вырывался «Соколиный глаз».— Это нечестно.

— Почему нечестно?

— У меня дело.

— Ну давай.

«Последний из могикан» раздвинул длинные ноги в подвернутых брючишках и уставился на отца такими же, как у него, серыми глазами:

— Васька поймал мышь и съел.

— Ну и что?

— А если поймает десять мышей?

— Съест десять.

— А сто?

— Значит, сто.

— Ну, а тысячу?

— Тебя съест! — Серебренников бросился за улепетывающим сыном.

Нина Терентьевна с грустной улыбкой посмотрела им вслед и стала сворачивать плед.

На десятый день после того, как при переходе государственной границы был задержан Рахматулло Абдусаломов, он же Умар Ходжиев, он же Абдулло Мухаммедов —агент американской разведки,— к начальнику телеграфной конторы одного из городов курортов зашел человек в сером спортивном костюме. Он был невысокого роста, худощавый, с продолговатым лицом. Прищурил широко поставленные, немного раскосые глаза и попросил разрешения говорить наедине.

Начальник конторы молча уставился на своего посетителя через роговые очки. Человек в спортивном костюме протянул ему удостоверение личности. Начальник конторы заглянул в красные корочки и прочел: капитан госбезопасности Харламов.