Затем Том решил, что это не по-товарищески. Хотя его товарищи очень плохие люди, все-таки они приняли его в свою компанию и не обижают. Он пришел к убеждению, что они сами никуда не денутся — попадутся, а ему надо уходить.

С этой мыслью он приехал в Захмат-али. Отсюда, пожалуй, около тысячи километров до ленинабадского колхоза, и значит, если он «смоется», ни «Буйвол», ни кто другой его не найдет. А уж колхозному бухгалтеру он все как-нибудь объяснит.

Том ходил по аккуратным, чистеньким улицам городка и невольно сравнивал его с колхозом-миллионером. Захмат-али, конечно, был больше, но ленинабадский колхоз врезался в память, и Том считал, что это самое лучшее место на земле.

Рядом с ним понуро шагали: «Буйвол» — в рубахе, перехлестнутой ружьями; Василий Васильевич — в легком чесучовом костюме и широкополой соломенной шляпе в дырочках, с усталым, обрюзгшим лицом пенсионера-интеллигента; «Зуб» — в таком же, как у Василия Васильевича, костюме,—вялый, потный, еле передвигающий ноги.

Том решил узнать, куда направится честнйая компания из Захмат-али, и, воспользовавшись дорожной сумятицей, незаметно исчезнуть.

Старшина Пологалов легко нашел Шарапова. Командир катера забрался в кубрик и сладко посапывал после бессонной ночи. Он несколько суток не был на заставе: выполнял специальное задание и вот только сегодня вернулся.

Пологалов в нерешительности остановился: будить или не будить? Наконец, он дотронулся до мускулистой руки приятеля. Шарапов сразу открыл глаза.

Пологалов шопотом, чтобы не разбудить Кошевника, который также безмятежно спал рядом, сообщил о просьбе Истат. Собственно это была не просьба, а требование. Несколько дней подряд Истат звонила на заставу и повторяла одно и то же: «Передайте Вахиду, чтобы немедленно был у меня».

Сон сняло, как рукой. Шарапов совсем было уже отчаялся найти дорогу к ее сердцу. И вдруг она сама просит его придти.

Он вскочил и быстро оделся.

— Побрейся,— посоветовал Пологалов.

Шарапов провел ладонью по заросшим щетиной щекам и взглянул в зеркало. Потом зачерпнул через борт воду, достал бритву. Намылился небрежно, бритву точить не стал. Рука торопливо скользила по лицу.

— Да не спеши ты,— сочувственно произнес Пологалов.

Шарапов плеснул в лицо пригоршню одеколона и поморщился. Схватил полотенце, стал обмахиваться.

— Попудрись,— сказал Пологалов.

Но Шарапов не слышал: он торопился в поселок.

Истат ждала дома.

— Можно? — спросил он, заглядывая в приоткрытую дверь.

Она сидела у окна, теребила косы.

— Ты правда любишь меня?—спросила она, поворачиваясь к нему.

Он кивнул.

— Тогда посоветуй...

Она замолчала. Он подождал немного и, сделав несколько шагов в ее сторону, спросил:

— Что посоветовать?

Она сердито свела брови:

— Сядь!

Он послушно присел на краешек стула, рядом с ней.

Она сказала неожиданно:

— Завтра в клубе молодежный вечер. Правда?

Он удивился вопросу и растерялся, заметив, как отхлынула кровь от ее смуглого лица.

— Хочу посоветоваться,— сказала она и снова стала теребить косы.— Каждый говорит, что думает и от души, верно?

— Ну, верно,— согласился он, вспоминая условия диспута и все еще не понимая ее.

Она решилась:

— Я скажу, что так поступать нечестно. Что рассуждать таким образом может только обыватель.

— О чем ты? — спросил он, стараясь вникнуть в смысл ее слов.

— Я скажу, что это и есть те самые пережитки, с которыми не пустят в коммунизм! — горячо продолжала она.

Шарапов подумал, что все это относится к нему, и рассердился:

— Еще такое условие есть в нашем диспуте: никто не поучает других свысока.

— А я и не собираюсь поучать! — вызывающе перебила Истат,— Я просто скажу, что он подлец.

— Кто он? — окончательно сбитый с толку, спросил Вахид. Только теперь он догадался, что речь идет не о нем.

— Горский!

Шарапов непонимающе смотрел на нее.

— Да, Горский, Горский! — зло повторила она и рассказала все. Как быть? Рассказать об этом безобразном случае на диспуте или Шарапов сам поговорит с ним?

Вахид растерялся.

Истат покусывала губы.

— Эх, ты,— сказала она всхлипывая.— А еще говоришь — любишь!

Он не знал, что ответить.

Она отвернулась и теперь смотрела в окно.

— Стойте, стойте! — вдруг закричала она и выбежала на улицу.

Шарапов услышал, как заскрипели тормоза. Должно быть рядом остановилась машина. Еще плохо соображая, он не двинулся с места.

Истат кого-то звала в комнату.

Шарапов увидел майора Серебренникова. Он послушно шел за Истат, наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку двери, и сразу будто заполнил всю комнату.

— А, товарищ главстаршина!

— Здравия желаю, товарищ майор! — вскочил Шарапов.

— Сиди, сиди,— разрешил Серебренников, присаживаясь к столу. Истат заняла свое место у окна и снова затеребила косы.

Серебренников переводил серые, немигающие глаза с Истат на Шарапова, стараясь догадаться, что между ними произошло.

Вахид чувствовал себя подавленным. Истат заговорила первой. И вот уже Серебренников в курсе дела. Как быть: выступать ей на диспуте или нет? Пожалуй, не стоит, чтобы не нарушать покой в семье Горских. Но все-таки, признайтесь, подло, очень подло он поступил... А Шарапов? Даже не может заступиться за девушку, когда ее оскорбляют. А еще клянется в любви!..

— Постой ты! — добродушно загудел Серебренников.— Ну, зачем волноваться? Конечно, призовем мы этого ловеласа к порядку... И чего ты набросилась на Вахида? Да он просто обалдел от твоих упреков... Давай все еще раз, только спокойно, повторим с начала. Итак, Горский стоял возле клуба, читал афишу о молодежном диспуте. Верно?

Истат кивнула. Затем она подошла к нему, а он говорит: ну, а вот кто я — борец за коммунизм или обыватель? Почему вдруг такой вопрос? Оказывается, любит «промочить» горло.

— Так,— очень спокойно заметил Серебренников.— А что было дальше?

Истат вспомнила:

— Я решила отшутиться и ответила стихами. Вот отсюда все и началось. Он, наверно, решил, что я с ним заигрываю,— от этой мысли она передернулась,— и потащил меня за клуб.

Шарапов сжал кулаки. Ах, если бы ему сейчас попался Горский!..

— Что же это были за стихи? — с интересом спросил Серебренников.

Истат продекламировала:

«Запрет вина — закон, считающийся с тем,

Кем пьется и когда, и много ли, и с кем»...

Серебренников насторожился:

— А дальше?

— Дальше я ничего не говорила. Он сам продолжил.

— Что продолжил? — настаивал Серебренников.

Она досказала равнодушно:

«Когда соблюдены все эти оговорки,

Пить — признак мудрости, а не порок совсем».

Серебренников вел запись первичного опроса нарушителя государственной границы, задержанного в кошаре старшим сержантом Бояруном. Майор Серебренников обладал отличной памятью. Именно чти строки Хайяма враги собирались использовать для пароля. Неужели Горский — шпион?

Не может быть: Горский — фронтовик, проверенный человек, капитан «Медузы», близкий родственник офицера-пограничника. Наконец, Горский только что встретил его сына и не сегодня-завтра привезет его в Реги-равон...

Серебренников почувствовал, как галстук впивается в шею. Ему было душно. Конечно, это лишь совпадение!..

А, может быть, Горский потому и перебрался на границу?.. Может быть, все-таки это с ним связана работа неизвестного передатчика в Фирюзеваре и появление иностранных самолетов в советском небе? Может быть, стихами Хайяма ничего не подозревавшая Истат сбила его с толку, и этим вызвано его странное поведение?..

Серебренников решительно поднялся.

— Договоримся, так,— сказал он.— Вы пока никому ничего не говорите и с Горским ведите себя так, словно ничего не случилось. Обещаете?.. Остальное я беру на себя.

— Разрешите курить? — спросил начальник КПП, заметно волнуясь.