Горский увидел замешательство лейтенанта.

— Что с вами? — спросил он обеспокоенно.

Лейтенант рассмеялся:

— Удивительные совпадения. Я сажусь в такси и вы — тоже. Мне надо в Чистые воды, и вам — в Чистые воды. Я выбираю своей девушке самую лучшую брошь, но, оказывается, что вы купили своей точно такую.

Горский усмехнулся.

— Может быть, еще окажется, что мы с вами влюблены в одну и ту же девушку? — С этими словами он распахнул плащ и, достав из кармана фотокарточку, протянул лейтенанту.

Сердце у Пулатова дрогнуло.

— Да,— глухо сказал он,— это она.

Горский недоверчиво посмотрел на него;

— Ну, знаете, это уж слишком.

Граница затаилась.

Прошел день, другой, но все было спокойно, и усиленные наряды не замечали ничего подозрительного.

Майор Серебренников опять собирался на фланг отряда и, чтобы успеть до отъезда закончить дела, пораньше пришел в штаб. Он придвинул к себе настольный календарь. Уставился серыми, немигающими глазами на исписанный убористым почерком календарный листок. Много, очень много предстояло сделать сегодня. И, конечно, прежде всего вызвать Бородулю. Он взял слово «Бородуля» в кружок. Потянулся к телефону.

— Дежурного по отряду,— загудел он. — Дежурный?.. Майор Серебренников. Бородулю ко мне. — Нажал на рычажок и сразу отпустил: — Коммутатор?.. Пожарского... Несите документы, лейтенант.

Опять постучал по рычажку:

— Спишь, коммутатор!

В дверях показался капитан с интендантскими погонами.

— Разрешите, товарищ майор?

Серебренников кивнул и положил трубку:

— А я как раз хотел вам звонить.

Интендант сел на диван, прямо на солнечные зайчики. Они легко вспорхнули и стали ощупывать его нарядный китель.

— Слушаю,— сказал Серебренников.

Интендант, не вставая с дивана, придвинулся ближе к столу.

— Хочу посоветоваться.

— Давайте,— согласился Серебренников, что-то записывая на календарном листке.

Капитан сказал:

— Зашел меж солдатами разговор: бабка у одного верующая. Сам слышал.

— Ну и что?

— Как что? Вот я решил прочесть лекцию на атеистическую тему. А то все говорят: сторонюсь воспитательной работы.

Серебренников положил ручку и с любопытством посмотрел на капитана. Интендант сидел важно, боясь пошевелиться, чтобы не помять отутюженные стрелочки на брюках. В руках мял свернутую трубочкой тетрадь.

— Значит, лекцию? — переспросил майор с плохо скрываемой иронией.

— Ну да. Лекцию.

— Бабка верующая?

Верующая.

— Безобразие?

— Конечно, безобразие,— капитан говорил серьезно.

В кабинет вошел молодой лейтенант с голубой папкой. По знаку майора встал рядом с ним, делая вид, что не прислушивается к разговору. Но Серебренников спросил у него:

— Если бабка верует — безобразие?

Лейтенант не был подготовлен к вопросу.

— Почему — безобразие? Вот моей тетке семьдесят лет и тоже верует. А так — замечательная.

Капитан хотел возразить.

Серебренников жестом остановил его:

— Лекция, конечно, не помешает. Только я знаю другой способ атеистической пропаганды. Эффективнее.

Интендант насторожился.

— Нужно все церкви передать в ведение КЭЧ[6].

Брови интенданта поползли вверх:

— Почему КЭЧ?

— Развалятся! — убежденно сказал Серебренников и выдвинул средний ящик стола. — Вот, полюбуйтесь: это всё заявления. Штукатурка обваливается. Стекла не вставлены. Половицы прогнили. А здесь, с вашего разрешения, ассенизационный узел третью неделю не действует!..

— Мы думали завтра...

— Всё завтра да завтра! — возмутился Серебренников.— А люди хотят — сегодня!

Капитан ответил, разглядывая свои до блеска начищенные ботинки:

— Сделаем, товарищ майор.

— Поверю в последний раз,— строго сказал Серебренников. — А лекцию оставьте. Посмотрю. Чтобы вы, так сказать, не были в стороне от воспитательной работы. Кстати, у какого же это солдата бабка оказалась верующей?

— У Бородули, товарищ майор.

В дверь постучали.

— А вот и он,— сказал Серебренников. — Свободны, капитан, и не забывайте о нашем разговоре.

Принесли почту.

Лейтенант поставил на стол пузырек со спецчернилами, которые захватил с собой, и принял почту.

Серебренников окунул ручку в пузырек. Пробуя перо, провел несколько линий на чистом листе бумаги.

Лейтенант положил газеты на диван и, бережно развязав тесемки на голубой папке, разложил перед майором партийные документы.

Серебренников склонился над столом. Продолговатый шрам выглянул из-под отложного воротничка сорочки цвета хаки. Погоны были зеленые с двумя просветами. В тон им — галстук. Светлее — пуговицы и звездочки на погонах.

В дверь снова постучали. На этот раз нерешительно.

— Да, пожалуйста.

Никто не входил.

— Прошу! — громче повторил Серебренников.

Никакого ответа.

— Посмотрите, лейтенант, кто там,— попросил Серебренников.

Лейтенант распахнул дверь.

— А, Бородуля...

Большеголовый солдат с вялым, невыразительным лицом доложил сбивчиво:

— Товарищ майор, по вашему приказанию рядовой Бородуля... Это... Прибыл... Рядовой Бородуля.

— Подойдите ближе,— сказал Серебренников.

Бородуля сделал полшага вперед и приставил ногу.

— Еще ближе.

Бородуля сделал еще полшага.

— И еще ближе!

Снова полшага.

— Ну, как хотите. Можете оставаться там... Садитесь.

Бородуля подумал и боком двинулся по ковровой дорожке. Неуклюже присел на краешек стула. Серебренников предложил ему пока посмотреть газеты.

Бородуля кивнул, но газеты не взял. Стал разглядывать кабинет. Прямо — на полстены книжный шкаф. Рядом — географические полушария. Радиоприемник «Белорусь». (А вот у них дома — «Рига»). Полумягкие стулья с квадратными спинками. Зеленая скатерть на столе. Лучше красная.

В простенке между окнами—портрет Владимира Ильича Ленина. Ничего не скажешь: хороший портрет. Только рамка коричневая. Надо бы золотую.

Лейтенант старательно дует на подписанные документы, чтобы высохли чернила, и подает новые.

Бородуля сидит и от нечего делать думает.

А для чего, собственно, вызвали? Ну, ходил в самоволку. Так ведь это было давно, еще на учебном пункте. И то велика беда: спросил как-то у командира отделения увольнительную, хотел пойти в город, сфотографироваться. Тот ответил, что увольнение дается в порядке поощрения. Если Бородуля хочет в город, должен приналечь на учебу. Но Бородуля решил проще: перемахнул через забор и угодил в объятия патрулю.

После учебного его оставили в хозяйственном взводе. Он ходил рабочим по кухне и развозил воду, дневалил по конюшне и был рассыльным по штабу. Такая жизнь его устраивала: ни хлопот, ни забот. Командир взвода махнул на Бородулю рукой, а когда была инспекторская — отправил в караул. Но Бородулей заинтересовались в политотделе, и вот он в кабинете майора Серебренникова. Сидит, не торопится. Действует по принципу: солдат спит, а служба идет.

Серебренников вернул партийные документы лейтенанту и вдруг заметил, будто продолжал давно начатый разговор:

— Ладно, товарищ Бородуля, Удовлетворим вашу просьбу.

— Мою просьбу? — удивился Бородуля.

— Поедете на заставу.

Бородуля разинул рот:

— Я — на заставу?

— А как же,— сказал Серебренников серьезно.— Это вы правильно заметили: солдату надо служить.

— Я заметил?! — Бородуле вовсе не хотелось расставаться с хозяйственным взводом.

— Вот так всегда,— улыбнулся Серебренников, когда за Бородулей захлопнулась дверь.— Приходит солдат на границу и еще не знает цену своим рукам.— Он помолчал.— Куда бы его послать?

— К капитану Ярцеву! — убежденно сказал лейтенант.— Там люди хорошие и участок ответственный. Не придется Бородуле скучать.

Серебренников ответил после некоторого раздумья: