Вечером Имар-Ходжа описал Тохте стычку князей на протоке, устроенную им его соколятниками Агачем и Сарыком. Рассказывал с их слов.

Тохта хохотал, слушая рассказ Имар-Ходжи, смеялись и его салтаны, сидевшие у трона. Отирая слезы, выступившие от смеха, Тохта спрашивал:

— Так говоришь, как псы лаялись?

— Да, повелитель. Агач говорит, боялся, как бы не сцепились драться.

— Ну, это хорошо. Хе-хе-хе. Пусть ссорятся, нам корысть с того будет. Кто из них сегодня сильнее?

— Агач говорил, что если б сцепились, Михаил бы одолел, у него нукер — богатырь.

— Я не об этом, Имар-Ходжа, при чем тут Агач? Я спрашиваю, кто сильнее как князь?

— Наверное, Юрий. У него помимо Москвы Переяславль, там наместником младший брат, Можайск захватил, целит на Рязань.

— Ишь какой прыткий мальчик.

— Да, у него и князь рязанский в плену.

— Нехорошо. Ему ярлык великокняжеский нельзя давать.

— Я тоже так думаю, Тохта. Тем более Михаил обещал увеличить выход намного более, чем дает Юрий.

— На сколько?

— Ну, Юрий обещал гривну с двух дымов, а Михаил с двух человек. Это будет намного больше.

— Значит, считаешь, Михаил ярлык заслуживает?

— Конечно.

— Да„— молвил Тохта, задумавшись,— Юрию нельзя давать усиливаться ни в коем случае. Если он в молодости столь жаден до уделов, то что будет дальше. Таитемир!..

— Я слушаю, повелитель.

— Ярлык на великое княженье вручишь Михаилу и скажи ему, что, мол, я недоволен, что рязанский князь томится в порубе. Пусть освободит его.

— Но он же в Москве у Юрия.

— Вот-вот. Раз станет великим князем Михаил, пусть прикажет своему голдовнику Юрию освободить рязанца. Хе-хе-хе. Интересно, как он его послушает.

— А Юрию что сказать?

А Юрию дай ярлык на Москву лишь и скажи, мол, Михаил больше его выход обещал, чтоб знал, что великий ярлык штука недешевая.

— Когда вручить прикажешь?

— Не спеши. Пусть недельку еще погрызутся. Может, глядишь, что еще учудят. Потешат нас.

Тохта знал свое дело: обязательно надо ссорить русских князей, никому не давая усиливаться. Сильный князь опасен, еще, чего доброго, и выход платить откажется.

Через три дня Тохта отправился со своими нукерами охотиться на лебедей, а еще через несколько дней Таитемир пригласил к себе Михаила Ярославича и торжественно произнес:

— Князь Михаил, наш повелитель великий хан Золотой Орды Тохта жалует тебе ярлык на великое княжество над Русью и надеется, что ты установишь там мир и любовь. Великий хан недоволен, что ваш брат Константин Рязанский томится в порубе.

— Но это в Москве, Таитемир. Не у меня.

— Великий хан знает об этом. Он велел передать тебе, что надеется: ты, став великим князем, освободишь брата своего, вернешь ему отний стол.

— Я постараюсь, Таитемир,— сказал Михаил Ярославич, принимая ярлык — грамоту с золотой печатью.

Он был доволен, что наконец-то восторжествовала справедливость, а главное, Тохта, в сущности, повелел ему прищемить хвост этому московскому сопляку.

«Ну, держись, Юрий Данилович!»

Великокняжеский стол находился в стольном граде Владимире, там же, где была и митрополичья кафедра. Прямо из Орды Михаил Ярославич направился во Владимир, дабы получить благословение митрополита и утвердиться на великом столе. И первое, что он сделал,— посетил Рождественский монастырь и в церкви Пречистой Богородицы поклонился гробу дяди своего, великого князя Александра Ярославича Невского. И там, склонившись над священной гробницей, отчего-то шептал он непроизвольно одну лишь фразу: «Прости меня. Прости меня». И крестился истово и верил, что душа великого предка где-то здесь, рядом, невидима и осеняет его главу.

Митрополит Максим, усохший, болезненный старец, уж не служил сам и принял великого князя в своих покоях, благословил на служение отчине, перекрестил и дал приложиться к восковой ручке своей.

Глядя на митрополита, с горечью думал Михаил Ярославич: «А ведь не жилец он, нет, не жилец», и, гоня от себя мысль грешную, шептал опять же: «Прости меня, Господи».

Из Владимира в Тверь ехал князь Михаил по первопутку в санях вместе с милостником Сысоем, гриди скакали верш-ними следом. Ехал князь с просветленной, словно омытой святой водой душой, умиротворенный и благостный. И встреча с милой сердцу женой Анной Дмитриевной и сыновьями Дмитрием и Александром, за его полугодовое отсутствие изрядно подросшими,— все отвечало его приподнятому настроению и счастливому окончанию важного дела — он вокня-жился.

Но первая же новость, сообщенная Александром Марковичем, безжалостно сбросила его с высоты на грешную землю.

— Убит Акинф.

— Как? Где? Кем?

Александр Маркович, кая себя последними словами, поведал князю эту печальную историю, сообщенную ему самовидцами, до самого конца, до отрубленной головы.

— Это я виноват, князь, только я,— сказал Александр Маркович,— что позволил ему идти на Переяславль.

— Не кай себя, Александр Маркович, ты ни при чем. Так Богу было угодно. Велик ли урон понес полк?

— Немалый, Михаил Ярославич, едва ли половина воротилась оттуда.

— А Давыд?

— Тоже погиб.

— Иван с Федором?

— Эти уцелели.

— Позови их.

Братья Иван и Федор Акинфовичи пришли, стали в дверях, скинув шапки, имея вид виноватых нашкодивших отроков.

— Садитесь,— кивнул князь на лавку.

Прошли, отчего-то ступая на цыпочках, словно разбудить кого-то боясь, сели.

— Ну что, молодцы, не уберегли батюшку?

— Не уберегли, князь,— в один голос согласились братья.

— Как же так случилось-то? А?

— Дык вот,— начал Иван,— он нас послал в зажитье, а сам, значит, остался... А тут москвичи сзаду... А я ему, батюшке-то... как чуяло сердце-то, говорил надысь: надо бы дозоры в тыл послать. А он грит: не надо, князь, грит, в Орде, нечего, грит, бояться... А оно вишь как обернулось...

— Да,— вздохнул князь,— обернулось бедой. Жалко. Очень жалко Акинфа, такой воевода и так оплошал.

Михаил встал, стукая кулаком в ладонь, заходил туда-сюда по горнице, думая о чем-то. Наконец молвил:

— Вот с кем теперь на Москву идти?

Сказал, ни к кому не обращаясь, вроде бы себе, но братья опять же в один голос спросили:

— А мы?

Князь быстро взглянул на братьев, словно только что обнаружил их присутствие.

— Да-да, конечно, с вами,— и серьезно, без тени насмешки, добавил: — С тобой, Иван Акинфович, и с тобой, Федор Акин-фович. Вы за отца первые местники, но и я тоже не последний.

И начался скорый набор ратников в полк. Наемщики ездили по весям, забирали здоровых, крепких мужей, обещая жизнь сытую, веселую и, конечно, прибыльную: «Захватите какой град, все ваше. Бери, что видишь, неси, сколь подымешь!» Кто ж на это не обзарится? О том, что можно загинуть под тем «градом», ни слова, ни полслова. Но каждый знает: можно. Но каждый думает: «Только не я». Каждый верит, что уж его-то обязательно минет стрела каленая, копье точеное: «В кого угодно, но не в меня».

Даже збродни, вчерашние разбойники, караулившие у дорог с палицей одиноких путников, и те обольщались такими посулами, записывались в ратники. А что? На походе кормежка дармовая, ни тебе забот о брюхе, ни тебе раздумий о дне грядущем. И наконец, все грехи прощаются, а уж у раз-бойничков их что блох на собаке.

К середине декабря полк был готов. И хотя из Владимира пришла весть печальная — скончался митрополит, великий князь решил выступать, идти на Москву.

Ему, наверное, лучше б было явиться туда великим князем, как явился он во Владимир, возможно, и ворота б ему кремлевские отворили, возможно, и встретили б с честью. Возможно. Но он пришел к Москве завоевателем, мстителем за свершенные москвичами злодеяния. У Михаила Ярославича были свои понятия о чести, освященные библейским постулатом: око за око, зуб за зуб. И все это подогревалось еще личной неприязнью к Юрию Даниловичу, доставившему ему столько хлопот и унижений в Орде. «Сопляк. Мальчишка. Засранец» — лишь так в мыслях он величал хозяина Москвы.