— Копье приспособим. Лодейки вот нет.

Тверичане посовещались: уступать — не уступать, все же супротивники.

— Князь узнает, башку свернет.

— Откуда он узнает?

— Что он, считать не умеет? Было б их с дюжину, не заметил бы, а то всего три лодейки.

А с левого берега ободряли:

— Ребята, мы ведь не за так. Заплотим.

С правого поинтересовались:

— А скоко?

— Скоко запросите.

Тверичане переглянулись, лодьи-то вроде ничейные, отчего ж не продать, раз покупник сыскался. А князю можно сказать: унесло, и все.

— Гоните гривну.

— Вы что, ребята, за такую рухлядь гривну?

— Она не рухлядь, ей года два-три, ну четыре от силы.

— Давайте за половину.

— Черт с вами, тащите десять ногат,— согласились тверичане.

И опять, зайдя повыше, голый Демка, взяв в рот серебро, поплыл через Волгу. Приплыл отдуваясь.

— Как ты терпишь? Вода-то ледяная.

Новгородец выплюнул на ладонь десять ногат.

— Так я наторенный на холод.

Тверичане посчитали деньги.

— Вообще-то мы продешевили. Ну да ладно, для хороших людей не жалко. Бери, Демка, вон ту, крайнюю. Там и весло. Да не знаешь, когда вы на нас сбираетесь напасть?

— А черт его знает. Князь не чешется.

— Так что? Так и будем в гляделки бавиться?

— А че тебе, жить, что ли, надоело?

— Да оно конечно, кому охота лоб под копье подставлять. Но оно знать бы хотелось, будете али не будете нападать.

— Пока не слыхать. А у вас?

— У нас князь молодой. Петушится, хоть счас в драку. Да вишь, река мешает. Близок локоть, да не укусишь.

Тут один из дозорных сверху громко прошипел:

— Кончайте, идолы! Сотский из шатра выполз.

Новгородец отпихнул лодью, прыгнул в нее, сверкнув гологузью, взялся за весло и ходко пошел вперерез течению. Когда он перевалил за середину, тверичане вздохнули облегченно. Один спросил того, на обрыве:

— Ну че там сотский?

— Отлил и опять в шатер уполз.

— Наполохал зазря. Не дал с человеком переговорить.

Три недели полки простояли друг против друга, разделенные рекой. Давно уж и Дмитрий Михайлович спал без меча и даже снял брони с себя и днем не вздевал их. Сечью-то не пахло.

А сторожа тверские и новгородские так подружились, что к концу втихаря договорились, что если чей полк начнет готовиться к нападению, то тихонько упредить супротивников. Не голосом, нет. За голос, если услышат, казнить могут. А просто воткнуть на берегу у воды пышную лозину. Это и будет тайным знаком: берегись, нынче нападем.

Однако втыкать тайную лозину не пришлось. Начались заморозки. К князю Федору Александровичу прискакал гонец из Новгорода с грамотой от бояр:

«Князь Федор! Снимайся и поспешай сюда. Корелы перебили во граде корельском наших людей и ввели немцев. Пойдешь на них с дружиной. Юрий Данилович с братом Афанасием уже прибывши. Поспешай как можешь».

Свернулись скоро. Скатав шатры, погрузили на телеги. Туда же котлы, брони, палицы, мечи тяжелые и тронулись. Тысяцкий на коне подъехал к князю, спросил:

— Федор Александрович, теперь-то, поди, можно сказать, зачем мы их сюда выманивали?

— А ты так и не догадался?

— Нет.

— Эх ты, а еще тысяцкий. Тверца-то в Волгу под самой Тверью впадает.

-Ну.

— Что ну? А хлеб-то на Торжок по ней везут. Ежели б тверской князь с дружиной в Твери сидел, он бы в любой миг мог перекрыть хлебу дорогу. Обязательно бы перекрыл в любой час, когда захотел. А он тут проторчал, карауля нас, а там хлебушек на Новгород тек. Поди, не один струг под носом у Твери проскочил.

— Ах, вон оно что,— разулыбался тысяцкий.— А я-то...

— Вот самое,— засмеялся князь и подстегнул плеткой коня.

Юрий Данилович с братом Афанасием в сопровождении полусотни гридей прибыл в Новгород в ненастный осенний день. В закрытой плетеной повозке среди подушек и шуб приехала с ним и Стюрка, «зарубившая себе на носу» никогда не отставать от князя во избежание грехопадения.

В многодневном пути от Москвы на ночевках, случались ли они в веске или в чистом поле, князь забирался в повозке в жаркие объятия наложницы. И едва ль не до полуночи скрипела и покачивалась телега, словно бы продолжая свое дневное путешествие.

Гриди, ночевавшие около, посмеиваясь, негромко зубоскалили меж собой:

— Поехал наш Данилыч в мягком седле.

— Нет шоб нам дал проехаться...

— Вот и усни тут при таком скрипе и пыхе.

— Романец, а Романец...

— Ну чего?

— Ты навроде в этом седле езживал. Как оно? А?

— Идите к черту.

Романцу слушать эти ночные скрипы и пыхтенья было особенно горько. Он хорошо помнил ту жаркую близость со Стюркой за поварней, потом счастливейшую покупку. Не забыл ее, прижавшуюся у него за спиной на коне, упирающуюся тугими грудями в его лопатки. И что было обиднее всего, что сам же князь сосватал ее в жены Романцу и ту же ночь отобрал. А она? Тоже хороша. Словно и не было ничего меж ними. Помнил, как спустила по лестнице, едва ребра не переломав. Вот сучка! А теперь еще и взглянуть на нее не моги под страхом потери живота.

Никого не посвящал Романец в эти горькие думы, более того, скрывал их от окружающих, а тем более от князя и самой Стюрки.

Появление Юрия Даниловича в Новгороде было встречено славянами радостно, тем более что он обещал послабления в сборе дани. Погорельцам простил все недоимки. А к корель-скому городу, захваченному немцами, отправил с дружиной князя Федора, едва тот воротился с Волги.

Федор Александрович приступом овладел взбунтовавшимся городом, перевешал и иссек едва ли не половину его жителей. Объявил уцелевшим, что-де они вновь присовокуплены к Новгороду, и воротился победителем. Успех этот приписывался Юрию Даниловичу, поскольку по его приказу князь Федор отправился в поход. Как тут не прокричать ему: «Ты наш князь». Прокричали.

Но случилась одна закавыка, помешавшая настоящему торжеству. Неожиданно заупрямился архиепископ Давыд, который должен был принять от князя Юрия клятву в верности Новгороду и дать поцеловать ему крест.

— Как хотите, но я не могу переступить через крестоце-лование великому князю Михаилу Ярославичу,— заявил Давыд.

— Да ты что, владыка,— убеждал его Михаил Павшинич.— Князь Михаил давно расплевался с нами. Когда он был здесь? Не упомню.

— Он в Орде и вполне удерживаем ханом.

— А что натворил его наместник? Он же обворовал нас.

— Крест нам целовал князь Михаил, а не наместник. Если б мы дождались Михаила, он бы наверняка наказал корыстолюбца. Наверняка.

— Но без твоего благословения князь Юрий Данилович... как бы это сказать...

— Беззаконен,— подсказал архиепископ.

— Ну да. Ты, владыка, выступаешь против всего Новгорода. Так?

— Нет, сын мой, я выступаю против клятвопреступления. Какой же я буду духовный пастырь, если стану переступать через крест? Давно ли вы кричали Михаилу: «Ты наш князь!» А ныне зовете другого на его место.

— Но Новгород издревле волен в князьях, владыка Давыд. Издревле.

— Верно, волен, но на законных основаниях. Надо вначале было, объявив Михаилу Ярославичу его вины, указать ему путь. Вы это сделали? Нет. А сразу на живое место стали звать другого князя. Младшего. Заведомо нарушая издревле принятое: Новгородом владеет только великий князь. Вот станет Юрий Данилович великим князем, пожалуйста, я благословлю его на наш стол. А ныне Михаил Ярославич великий, и я верен его ряду.

— Но он же целовал крест еще Феоктисту.

— Ну и что? Я принял святой стол от Феоктиста, Царствие ему Небесное, и верен всем его рядам.

— Но князь Михаил-то в Орде.

— Тем более. С ним там и митрополит, кстати. И наверняка он — высший иерарх Русской Церкви — одобрит мое решение.

Не преуспев в разговоре с архиепископом, Михаил Павшинич напустил на него завзятого краснобая Степана Душиловича. Но и у того ничего не вышло. Воротился он от владыки потный и красный. И на удивление был краток в объяснении своей неудачи: