Тут же возле княгини суетилась дочь ее, Ефросиньюшка, которая была почти на три года старше Михаила и очень его любила. И от избытка чувств нет-нет да чмокала брата в розовую щеку, что княжичу, конечно, не очень нравилось: его ныне в воины посвящают, а тут эти девчоночьи нежности.

— Мам, чего она?

— Она любит тебя, сынок. Ефросиньюшка, милая, не тронь его.

— А почему его постригают, а меня нет?

— Ты девочка, милая,— улыбнулась княгиня.— У нас с тобой другая стезя.

— Какая другая?

— Женская, милая. Семью беречь, очаг стеречь. Вырастешь — узнаешь.

Нарядив сына в зеленый кафтанчик, изузоренный по оплечью золотым шитьем, в желтые козловые сапожки и причесав мягкие русые волосы, ниспадавшие до плеч, княгиня прижала на мгновение его к себе, молвила, вздохнув:

— Ну что ж, едем.

— А я? — хныкнула Ефросинья.

— Ты оставайся, милая. Я скоро вернусь, довезу его до церкви и назад сразу.

На подворье толпилась челядь¹, сбежавшаяся по такому случаю к крыльцу княжьего терема, где уже стояла колесница, запряженная парою.

Ксения Юрьевна вышла на крыльцо, держа за руку сына, челядь дружно кланялась господам, приветствуя их. У самой колесницы ждал княгиню дворский Назар.

— Ну что, Назар? — спросила княгиня.— Все готово?

'Челядь, чадь — дворовые люди, работники.

— Готово, матушка княгинюшка,— отвечал дворский.— Вот токо не знаю, на скоко надо?

— На всех гостей, конечно. Ну и наших дворовых не забудь.

— А войдут ли все в гридницу¹?

— Для наших можно и во дворе столы поставить.

— Каки уж им столы, черным-то? Положим доски на козлы, да и все.

— Гляди сам, Назар. Но чтоб никто не был обижен.

— Какая может быть обида, матушка княгинюшка, на дар-мовщину-то наесться, напиться!

Дворский помог княжичу и княгине забраться в повозку. Кучер тронул коней, на колокольне весело ударили колокола: бом-бом-тили-бом, бом-бом-тили-бом!

Колесница остановилась у церкви. Ксения Юрьевна сказала сыну:

— С Богом, сынок. Ступай в храм, да не забудь, что наказывала.

Мальчик зашагал по дорожке, по обочинам которой толпился народ, приветствовавший княжича:

— Здравствуй, свет наш Михаил Ярославич! Здравствуй!

Княгиня с нежностью смотрела вслед сыну, украдкой смахивая с ресниц слезинки, думала с горечью: «Ах, если б был жив отец!» Что-то ущербное чудилось Ксении Юрьевне в том, что сажать на коня сына будет не родной отец, а дядя. Князь Василий Ярославич, конечно, человек добрый, искренне любящий Мишеньку, а все же не отец. И княгине до боли в сердце стало жалко сына, хотя мальчик вон — вполне бодр и радостен, вышагивает уже на ступенях храма. Вот остановился у входа и перекрестился трижды. Вошел.

Ксения Юрьевна была довольна: «Умница. Не забыл»,— и молвила кучеру:

— Трогай, Семен.

А между тем княжича в храме, где горело по меньшей мере с сотню свечей, встретил сам епископ Симеон, белый как лунь старик в шитой золотом ризе. Он ласково взял за руку мальчика.

— Идем, дитя мое.

И повел мальчика к святым вратам. Остановившись у престола, помолился. Церковный служка явился с серебряным подносом, на котором лежали ножницы. Епископ взял их в

■Гридница — строение при дворе для гридей; помещение для торжеств. руки, наклонился к княжичу и, поддерживая левой рукой мягкие детские кудри на затылке, клацнул ножницами. Положил шелковистый локон на поднос вместе с ножницами. Тихо сказал мальчику:

— С Богом, дитя мое, оборотись к отцу твоему и прими от него благословение на стезю нелегкую, но высокую.

Княжич обернулся и увидел бояр, стоявших полукругом, а в центре, прямо перед ним, улыбающегося дядю своего, великого князя Василия Ярославича. Он держал в руках пояс и меч.

Княжич подошел к нему. Князь наклонился, опоясал мальчика, сказал растроганно:

— На честь и славу, сынок, благословляю тебя. Отныне ты муж есть.

И, застегнув поясную капторгу¹, взял за руку и повел из храма. А там, на месте, где остановилась колесница княгини, стоял под седлом в дорогой попоне княжеский конь, которого держал под уздцы Александр Маркович.

Василий Ярославич подвел племянника к коню, подхватил под мышки, усадил в седло.

У княжича дух захватило от такой выси, помстившейся ему с седла,— на коне сидел он впервые.

Князь понимал чувства ребенка, помнил свое пострижение. Подтягивая путлицу стремени по росту седока, говорил ободряюще:

— Дай Бог тебе, сынок, пути доброго, счастливого. И вот тебе кормилец и пестун твой, Александр Маркович, воин добрый и искусный. Слушайся и почитай его. Учись от него делу мужскому, ратному. Не ленись, потому как лень — мать всех пороков. А князь с пороками не князь — грязь.

Сунув носок сапожка мальчика в стремя, князь хлопнул по крупу коня:

— В путь, Александр Маркович.

Кормилец повел под уздцы коня. Затаив дыхание сидел в седле юный постриженец. Выехав из дворца на колеснице ребенком, он возвращался в него воином, мужчиной.

Но едва во дворе кормилец снял его с коня, как он, крикнув: «Я к маме!» — побежал к крыльцу. Александр Маркович, улыбаясь, смотрел ему вслед, понимая чувства отрока: «Пусть потешится дите, пока в младости».

•Капторга — застежка.

— Мам, меня постригли! — вскричал княжич радостно, вбегая в светелку княгини.— Я уже воин! Вот, видала?

И он ухватился за рукоять меча и впервые обнажил его.

— Запомни, сынок, никогда не обнажай меч просто так,— сказала серьезно Ксения Юрьевна.— Настоящий воин обнажает его только в бою с врагом.

Княжич смутился, долго ловил концом меча устье ножен, поймал. Загнал меч в ножны.

— Поздравляю тебя, Мишенька,— улыбнулась Ксения Юрьевна, дабы замять неловкость,— А кто у тебя пестун?

— Александр Маркович. Он и коня моего вел, и с седла меня снимал. Мам, а что такое порок?

— Порок? — переспросила княгиня.— А от кого ты слышал?

— От дяди. Он так и сказал: лень — мать всех пороков.

— А-а,— улыбнулась Ксения Юрьевна.— Князь Василий имел в виду плохие привычки. Ну, скажем, жадность, обжорство, в питии излишества, трусость.

— Я никогда не буду трусом.

— Дай Бог. Дай Бог, сынок.

— Я хочу к мамке сходить.

— Сходи, сходи к кормилице, порадуй ее. Да Сысою-то подари что-нибудь, как-никак он тебе брат молочный.

— А что подарить ему?

— Не знаю, сынок. Посоветуйся с пестуном. Кстати, и всегда говори ему, куда идешь.

— А я сказал ему, что к тебе.

— Вот и правильно. Да не забудь пригласить Настю с мужем на пир. Для чади столы на дворе ладят.

Княжич выбежал на улицу. Кормильца нашел у конюшни, он расседлывал коня.

— Александр Маркович, я хочу к кормилице зайти, на пир их позвать.

— Ступай, Михаил Ярославич, ныне ради постригов твоих ты волен кого угодно приглашать. Навести мамку, порадуй.

— А что мне подарить Сысою, Александр Маркович?

— Сысою? А зачем?

— Ну как же? Меня вон мечом опоясали, а ему, чай, обидно станет.

— Хых,— хмыкнул пестун одобрительно,— пожалуй, ты прав, ангельская душа. Ну до меча он не дорос званием. Ну коли ты не хочешь себя перед ним ронять, подари-ка ему засапожник.

С тем Александр Маркович нагнулся и вынул из-за голенища нож.

— Вот. Острый, убойный. Но накажи, чтоб не шибко им размахивал. Кого ежели ранит, и нож отберу, и задницу лозиной отчихвостю.

Увидев на пороге своей клети княжича, Настасья вскричала радостно:

— А кто к нам пришел-то, Боже милостивый! Деточка мой славненький.— Она кинулась навстречу гостю, обняла ласково, прижала к пышной груди.

Удивительно, но княжичу было приятно это. Даже забылось о своем новом положении воина и мужчины.

— Мамка, смотри-ка, смотри-ка,— пытался он показаться ей.

— Да вижу я, вижу, деточка. Экий ты наш молодец! — отстранив княжича и оглядывая его, восхищалась Настя.

— А где Сысой?

— Да токо что тут был.

— Я и ему подарок принес.