— Кто это? Что с ним? — спросил Федор кого-то.

— Олекса с Холопьей улицы. Кажись, помешался. У него жена с тремя детьми сгорела.

— От этого тронешься,— вздохнул кто-то.— Бедный Олекса.

Новгород, едва пережив голод, впадал в новую печаль, не менее страшную и неизбежную. Но и тут находилось утешение:

— Слава Богу, хоть на Торговую сторону не перекинулось.

А если б перекинулось? И тогда б сыскался славянин-утешитель: «Слава Богу, до Городища не дошло».

В любой беде можно отыскать утешение, ежели хорошо покопаться в несчастьях. На это у славянина всегда достанет ума и нахальства: «Слава Богу, хоть я уцелел».

На земле никто не вечен. Как бы велик и величествен человек ни был, приспеет и его время умирать. И уж никакое богатство, никакой лечец не сможет продлить ни на мгновение жизнь, пусть самую драгоценную и всеми любимую. Может, оттого и живет человечество, что смерть никому не дает задерживаться на лике земли более отведенного срока: «Дай другим родиться и пожить».

В 1313 году приспел час и Тохты, великого хана, процарствовавшего двадцать два года, заканчивать свой земной путь. Хитрый был Тохта, понимая, что передача трона малолетнему сыну обязательно приведет к смуте, а там и к гибели наследника, он назначил своим преемником молодого племянника Узбека.

Хотел взять с него слово не трогать малолетнего сынишку, но раздумал. По себе знал цену такому слову, сам своего благодетеля Ногая убил в свое время, нарушив все клятвы, ему данные. А брать слово с преемника, значит, невольно указывать ему на грядущую опасность со стороны ханича. И он, племянничек, обязательно постарается избавить себя от грядущих забот. Нет, нет, нет. Пусть растет сынишка и не оглядывается.

Воцарившись, Узбек тут же отправил на Русь во все княжества стаю гонцов с требованием всем князьям и даже отцам церкви явиться немедленно в Золотую Орду. Никакие отговорки не принимались, а неявка кого-либо грозила неслуху большими неприятностями, вплоть до отнятия не только стола, но и живота.

Получил столь категоричный вызов и великий князь Михаил Ярославич, совсем недавно воротившийся из Орды. Призвал к себе старшего сына.

— Ну что, Дмитрий, опять остаешься за меня в Твери. Надеюсь, теперь-то уж не оплошаешь, по сорочьим вестям не поведешь полк?

— Не поведу, отец.

— Но и не прозевай, сынок, момента. Не дай захватить себя врасплох. Если приведется уходить на рать, оставляй город на брата Александра, пусть привыкает. Оба слушайтесь моего кормильца Александра Марковича, он стар уж, но вель-ми мудр муж. За Новгородом следи, с ним ухо востро держать надо.

— Он ведь выгорел шибко, до замятии ль ему?

— Славяне всегда найдут причину взбунтоваться, поперек пойти.

— А как следить-то?

— Читай грамоты наместника Федора и вникай. Мне будут приходить грамоты и от Данилы Писаря, распечатывай, читай.

Наместник чего может и не заметить, а Данила живет меж жителей, изнутри все видит.

— А еще есть кто из новгородцев, тебе преданный?

— Конечно, есть. То посадник Михаил Климович, сотский Игнатий Беек. Но грамоты, скорее всего, будут от Федора и Данилы. Отвечай им сразу, тем же оборотом, с кем придет послание от них, чтоб на гонца не тратиться. Ну, и матерь слушайся, сынок, она тебе худого не присоветует. Да не морщься, не морщься.

— А я и не морщусь,— смутился Дмитрий.

— Эх, Митя, я ж тебя насквозь вижу, думаешь: не хватало еще баб слушать. Нет, дружок, мать другой раз и послушать не грех. Будешь не будешь по ее делать, но выслушать обязан. Она же все же...

Однако княжичу Дмитрию, видно, и отцовские наставления не очень-то нравились. Спросил прямо, перебив его рассуждения о княгине:

— Так идти мне на Новгород в случае чего или нет?

— Нет.

— А на Москву?

— И на Москву тоже не лезь. Я тебе говорю на тот случай, если кто на Тверь пойдет. Тогда вооружайся и выступай. Акинф вон воин не тебе чета, а полез на Переяславль и голову потерял. Так что, Митя, сам не задирайся. Не петушись.

Так наставив четырнадцатилетнего сына, отправился Михаил Ярославич в Орду. Поехал через Владимир, где присоединился к нему и митрополит Петр, тоже получивший приказ нового хана золотоордынского явиться за ярлыком.

В пути гадали великий князь с владыкой: каков новый хозяин Орды?

— Новая-то метла...— вздыхал Петр.

— Твоему-то полку, святый отче, бояться нечего.

— Это отчего же?

— Ну как? Еще с Батыя с вас, иереев, ни тебе выхода, никакой дани не требуют. Не жизнь — малина.

— Что ты говоришь, князь? Какая «малина», когда паству нашу мордуют все кому не лень. И не токмо татары, но и вы ж.

— Охо-хо, владыка, мы ж тоже не своей прихоти ради. С нас хан дерет, мы — с людей.

— Но вы ж, князь Михаил, и меж собой никак не уладитесь. Эвон на моих глазах Брянск татары обчистили до нитки, и все не без участия русского князя.

— Да. А что там было-то?

— Ничего хорошего. Юрий отнял у Святослава Можайск, тот у своего племянника Василия оттягал Брянск. А Василий ничего умнее не придумал, привел на дядю татар. Я как раз ехал из Киева, пытался примирить их. Но куда там. Сцепились в поле, аки псы. Сколь народу побили. Ну и что? Святослав голову сложил, Царствие ему Небесное, кто из его дружины уцелел, в полон татары угнали. Но и этого мало. Князю Василию чем-то ж надо было рассчитываться за помощь. Почитай, три дня в городе невообразимое бесчестье творилось. Грехов-то, грехов-то сколь, прости Господи,— вздохнул митрополит.

— Ну, а дальше?

— Дальше? Дальше князю Василию как-то надо избавиться от помощников. А как? Ничего умнее не придумал, как толкнул их на соседа, карачевского князя Святослава Мстисла-вича.

— И что?

— А то ж самое: Карачев разграбили, князя убили. За что, спрашивается?

— Ну, это надо смотреть, кто начал, владыка. Сам же говоришь, Юрий Московский...

— Да,— согласился митрополит,— тут, пожалуй, его грех, Юрия Даниловича.

— У него это не один грех. На нем грехов — как на собаке репья. Он уж себе и Коломну оттягал, удалив рязанского князя.

— Ох, грехи наши, ох, грехи,— вздыхал митрополит, мелко крестясь,— Не ведаю, как и замаливать.

Михаил Ярославич и жалел святого старца, и был благодарен ему, что в свое время удержал Дмитрия от рати, и где-то втайне завидовал митрополиту: ни тебе рати, ни тебе выхода, одна забота — молись за души заблудших, в грехах погрязших. А как князю не погрязть? Пока дань соберешь, сколь мизинных изобидишь, сколь слез насмотришься, воплей наслушаешься. Нет, куда ни кинь, на святом столе легче сидеть, чем на княжеском. Со святого стола лишь смерть ссадит. А с княжеского? Если не сосед, то родственничек, того гляди, спихнет.

Хан Узбек принял великого князя и митрополита Руси в своем дворце вместе, удостоив их высокой чести: не вставать перед ним на колени. Узбек был молод, с усиками в ниточку, с бородкой, едва пробившейся, с тонкими губами, о которых подумалось князю Михаилу: «Зол вьюноша, ох, зол».

К трону хана вели три позлащенные ступени, с одной стороны от него сидела его жена, совсем юное существо, богато одетая и напоминавшая куклу. Сколь ни смотрел на нее Михаил, ни разу так и не увидел, как она открыла рот или хотя бы моргнула глазами.

По другую сторону трона располагались ближайшие советники хана, среди которых князь увидел своего давнего знакомца, Имар-Ходжу. Встретившись взглядом с ним, уловил его поощрительный кивок и улыбку. И даже вроде на сердце полегчало у Михаила: «Хоть один друг среди них. Ну, не друг, так хоть доброжелатель».

Расспросив, по обычаю, высоких гостей о дороге и здоровье, хан Узбек спросил Михаила:

— Ты ведь, Михаил, не простой князь, а великий, отчего ж из года в год выход уменьшается? А?

— Пресветлый хан, у нас почти подряд два года случились неурожайные. В первый год дожди погубили все обилие, и от голода умерло много людей. А на другое лето на хороший хлеб навалилась мышь, расплодившаяся столь густо, что люди опять остались без хлеба. И опять голод и вымирание целых деревень. С кого ж собирать дань?