И сразу стихли гриди, как утопли. Через мост въехали в Боровицкие ворота и, когда прибыли к княжьему дворцу, Юрий Данилович неожиданно легко спрыгнул на землю, кинул повод, подошел к Романцу, протянул руки вверх к его спутнице.

— Ну, девонька, давай пособлю сойти.

— Да что ты, Юрий Данилович,— залепетал Романец.— Да я сам.— Мигом слетел с седла.

Князь видел расширенные глаза Стюрки, не то от испуга, не то от волнения. Приказал:

— Ну, падай, я держу.

И девка, ойкнув, повалилась в горячие руки князя. Юрий ощутил под руками ее теплые подмышки, под большими пальцами упругие груди и почувствовал, как пересохло во рту, застучало в висках и вспыхнуло в нем неутолимое желание. Поставил ее на землю.

— Ну, идемте во дворец,— сказал князь и обернулся к Романцу,— Живо распорядись насчет огня.

Гриди уводили коней на конюшню. Романец кинулся к поварне, споткнулся, упал, выругался. Вскочил, побежал дальше.

— Иди за мной, я путь ведаю,— сказал князь девке и пошел к крыльцу.

Она шла за ним, притихшая, робкая, давно усвоившая, что следует за щупаньем грудей.

На крыльце возле балясины, князь остановился, остановилась и Стюрка на ступеньку ниже. Молчали. Наконец в стороне поварни явился огонек-другой, то шел Романец с шандалом¹, прикрывая огонь ладонью, дабы ночная сырость не погасила свечу.

Когда он стал подниматься на крыльцо, князь сказал:

— Иди вперед. Свети.

— Куда прикажешь, Юрий Данилович?

— В опочивальню. Куда ж еще?

‘Шандал — подсвечник.

Они так и шли по переходам — впереди Романец, с шандалом, освещая дорогу, за ним князь и сзади Стюрка. Поднялись наверх, вошли в опочивальню.

— Поставь на столик у ложа,— сказал князь, опускаясь на лавку.— А ты,— обратился к Стюрке,— сыми мне сапоги.

Девка присела перед князем на колени, ухватила правый сапог за носок и пятку, потянула за пятку. Романец, поставив шандал на столик, стоял там.

— Ну, ты чего? — взглянул на него князь,— Ступай вон.

— Так я... это...

— Ишь ты, еще сладкого захотел? Теперь мой черед. Ступай, ступай. Ну!

Романец, посапывая, вышел, осторожно прикрыл дверь.

Девка сняла с князя сапоги, поднялась с колен, стояла, теребя пальцами свою домотканую сорочку.

— Иди ложись, Стюр,— сказал негромко Юрий.— Я счас разденусь. Приду.

Она подошла к ложу, несмело наступила на край его коленкой. Князь засмеялся коротко, ободрил:

— Смелей, Стюр. Лезь под одеяло.

Сам, быстро раздевшись, прошел босым до ложа, дунул на свечи сильно, погасил их и, взвизгнув от восторга, прыгнул на ложе и, дрожа всем телом, схватил девку, притянул к себе. Она привычно раскрылась ему навстречу. Жаркая. Желанная. Шептала ласково:

— Сюда, сюда... Вот... Милый... Хороший.

Он был неистов, неумолим и, казалось, нескончаем. Даже она утомилась.

Отдышавшись после первого сближения, Стюрка задремала. И казалось, лишь смежила веки, как он полез к ней снова. Ничего не попишешь — князь. Пришлось Стюрке с прежней страстью являть свое постельное мастерство.

«Ну, теперь-то, наверно, успокоится»,— подумала после этого, вновь пытаясь уснуть. Он опять разбудил ее, требуя новых ласк.

Оставил девку в покое лишь после третьих петухов. Уснул наконец. Крепко. Умиротворенно.

Уснула и она. Однако привычка к раннему пробуждению не дала Стюрке долго спать.

Проснувшись, она, стараясь не шевелиться, внимательно рассматривала спящего князя, изучая его лицо. Оно было еще юно, с по-детски припухлыми губами. «Миленький ты мой,— думала ласково Стюрка.— Поди, баб-то ищо не знал. Наго-лодался-то. Четыре раза набрасывался. Нет, кажись, пять? Ну да, пять раз. Откуда и сила бралась? Эвон трудился как. Ажник с лица спал, глаза эвон ввалились».

А во дворце уже слышны были чьи-то шаги, скрип лестниц, негромкие голоса. Со двора доносились разговоры, фырканье коней, мык коров. Весь двор проснулся, жил дневными заботами. А князь все еще спал. Слышно было, как кто-то подходил к двери и, постояв несколько, удалялся. Стюрка догадывалась: «Романец, наверно. Он же купил меня. Бедненький. Надо после пожалеть его. Он же платил, а князь пользовался».

Она не дождалась, когда проснется князь. Устав ждать его просыпа, сама вновь уснула. А проснулись вместе — уже перед обедом.

— Ну, как спалось, Стюра? — спросил он ласково.

— Спасибо, князь, хорошо.

— Зови меня просто Юрий Данилович, Стюра.

— Хорошо, Юрий Данилович.

— И никому я тебя теперь не отдам, Стюра. Никому,— сказал он твердо,— Ты теперь моя.

— Как вам будет угодно, Юрий Данилович.

Он долго разглядывал ее лицо, гладил ее русые волосы. Наконец спросил:

— Стюр, а кто тебя первый из мужчин? А?

— Когда нас под Краковом пленили, в первую же ночь в полоне, который сторожил нас, затащил меня в кусты и...

— А потом?

— Потом, когда на Почайне Родион Несторович купил меня. И он тоже не раз приходил.

— Ах, старый хрен. А потом?

— Потом сын его, Михаил, прилабунивался, пока не женился.

— Ого, много ж у тебя было! — воскликнул с оттенком ревности Юрий.

— Но я ж рабыня, Юрий Данилович. Меня кто хочет, тот и берет.

— Но больше никого не было?

— Больше никого.

— Так-таки никого?

— Ей-ей, Юрий Данилович, никого.

— А Романец вчера за поварней?!

— Ой, прости, Юрий Данилович, я забыла про него,— смутилась Стюрка.— А потом, он же купил меня.

— Купил,— нахмурился князь и вдруг, зло блеснув очами, сказал: — Заруби на носу, девка. Теперь вот твое место, здесь, у меня под боком. Поняла? Ежели узнаю, с кем вновь случилась, задеру рубаху на голову, завяжу и утоплю в Москве.

Стюрка жалко улыбнулась, словно не веря в угрозу.

— Да как я посмею, Юрий Данилович, да рази я не понимаю.

— Смотри. А сейчас выгляни, кто там есть, скажи, пусть мне рассолу принесут.

Стюрка выскользнула из-под одеяла, прошлепала к двери, отворила ее. Никого не увидев, вышла в коридорчик, прошла к лестнице. Там на ступеньке сидел Романец. Увидев ее, вскочил, подбежал, схватил за руку.

— Стюрка, я заждался.

Она вырвала руку, толкнула обеими в грудь, он, оступившись, загремел по лестнице. Поморщившись, поднялся внизу, спросил, хватаясь за ребра:

— Ты сдурела, сука?!

Стюрка, прищурившись зло, процедила:

— Иди неси князю рассол, а мне сыты,— и, повернувшись, пошла назад, крикнув не оборачиваясь: — Да поживей!

Не в самое лучшее время вступил Михаил Ярославич в Великий Новгород. Беспрерывные дожди вымочили все обилие, погубили урожай. Начинался голод.

На Городище —княжеской резиденции —осталось мало сторожей, и амбары тамошние уже несколько раз обворовывали.—Беда, князюшка,—жаловался дворский Никита,—ни глаз, ни рук не хватает. Голодный народишко страшней зверя. Более десяти стогов сена украли, в двух амбарах зерно повымели.—А что ж сторожа-то?

—А что сторожа? Тож вроде меня пеньки трухлявые. Даже который заметит татей, боится подойти к имя. Убьют ведь. Я ж говорю, озверели людишки. У сторожа и осталось занятие, чтоб утром донесть: ・・Ночью, мол, то-то и то-то украли・・.

— Так дело не пойдет,— сказал князь,— этак и меня по миру пустите. Сысой, позови Федора.

Когда явился Федор Акинфович, князь сказал ему:

— Придется тебе, Федя, за наместника моего здесь остаться. Чего мнешься?

— Да я уж пробовал, Михаил Ярославич, мне тут от ворот поворот давали.

— Ну, это вы без меня с Марковичем затеялись телегу поперед коня пускать. Сейчас я здесь, соберу вече, там и поговорим.

— Кто в такое время на вече явится,— усомнился Сысой.

— Золотопоясые явятся, мне и довольно. Мизинным, конечно, ныне не до веча. Так вот, Федор, ныне ж усилишь охрану Городища, видишь, дворскому не под силу, того гляди, самого украдут.

Вече собрали на владычном дворе. Архиепископу Феоктисту неможилось, он лежал в своей опочивальне, когда Михаил Ярославич приехал туда и первым долгом пришел к нему.