Воротились вечером злые, расстроенные. Продали всего одного коня. Романец чуть не стонал от досады.

— У нас бы я за него три гривны выручил, а здесь половины не дают.

— Что ты хочешь? У них в степи стада тысячные.

— Суют какие-то свои пулы¹, хоть бы один гривну показал.

— Пулы медные?

— Ну да.

— Но продали ж одного коня?

— Отдали за пятьдесят пул. И кажись, продешевили.-У них мешок проса двадцать пул стоит. Выходит, что коня отдали за два мешка проса. Это где ж видано?

— А как с телегой?

— За телегу предлагают бычка-годовичка.

— Так что? Не было покупателей?

— Покупателей-то много, да денег мало, князь. Все более меняться предлагают то на корову, то на быка, то на баранов.

Когда явился Алчедай и узнал о трудностях с продажей коней, посоветовал:

— Меняйте хотя бы на просо.

— Зачем оно нам?

— А зимой что есть будете?

— Неужто мы тут до зимы будем? — удивился Романец.

— А может, и до другого лета,— опять нехорошо ухмыльнулся татарин.

На следующий день князь Юрий сказал своим слугам:

— Черт с ними. Продавайте за пулы.

Но уже после обеда забыл и о пулах, и о Романце с Иванцом. От хана прибыл посыльный, спросил сердито:

— Ты русский князь Юрий?

— Я,— отвечал, бледнея, Юрий Данилович.

— Тебя немедленно требует к себе наш повелитель — хан Узбек. Следуй за мной.

Раненой квочкой всхлипнула за завеской Стюрка, и князь почувствовал, как ослабли у него ноги в коленях.

•Пулы — мелкие медные монеты.

— Я счас, я счас выйду,— пробормотал он.— Жди меня у входа.

Татарин вышел. Из-за занавески вылетела вся в слезах Стюрка, ухватилась за Юрия, лепетала распухшими губами:

— Милый, милый...

Но неожиданно эти женские слезы напомнили ему, что он мужчина, воин, и он, стараясь быть спокойным, сказал ей:

— Стюра, если меня убьют, не бросайте здесь. Везите в Москву, положите с отцом.

— Ладно, ладно,— бормотала, захлебываясь в сдерживаемых рыданиях, наложница.

Хан Узбек сидел на золоченом троне, рядом, чуть ниже, восседала его молодая жена. Тут же, еще ниже, располагались приближенные хана, некоторые намного старше своего повелителя.

— На колени,— прошептал кто-то за спиной князя.

Юрий Данилович пал на колени, в поклоне стукнулся лбом о колючую кошму.

— Ты почему не прибыл, когда я звал тебя? — спросил Узбек.

— Я думал, великий хан, что ты зовешь только великого князя,— ответил Юрий, стараясь не выдать своего волнения.

— Да, я звал и великого князя, и митрополита, и других. Я давал им ярлыки. А ты, пользуясь отсутствием великого князя, захватил его город. Ты пренебрег моим приглашением, князь.

В последних словах чудилась гроза, у Юрия невольно замер дух от страха. А хан нагнетал:

— Ты знаешь, что бывает за это? А?

— Знаю, великий царь. Прости, я по недомыслию.

— Простить можно ребенку, но не взрослому мужу.

Узбек молчал. Во дворце воцарилась тишина, где-то далеко, в стороне базара, кричал верблюд. Юрий видел, как хан повернулся к жене, что-то сказал ей негромко, она ответила еще тише.

«Советуется,—догадался Юрий.—Господи, прекрасная ханша, остуди его гнев, подскажи доброе решение, век буду молиться за тебя, несравненная».

Прочла ли молодая ханша что-то во взгляде русского, и тоже молодого и красивого, князя или услышала его мысли, не дано было узнать Юрию, но в тот миг и потом он всегда был уверен, что именно она спасла его от смерти.

— Ну что ж, князь,— заговорил наконец громко Узбек,— Мы подумаем, как наказать тебя. Иди и жди нашего решения.

Смерть отодвигалась, жизнь продолжалась, если можно назвать жизнью тревожное, ежечасное ожидание конца.

Великий князь Михаил Ярославич вдругорядь ошибся, опять усадив в наместники Федора Акинфовича. А ведь он не хотел возвращаться на должность, с которой его так позорно выпроводили. Нюхом чуял, что долго не усидит на Городище.

Да и какой бы наместник удержался, когда едва ли не подряд следовали неурожайные годы. В одном году все вымокло, в другом — выгорело, а на третий, урожайный, пришли на поля полчища мышей, уничтожили весь хлеб еще на корню.

Если б не подвозили хлеб из-за моря от немцев да с Низу, то вымер бы весь Новгород. Но привозной был столь дорог, что не всякий купить мог. Мизинные вымирали семьями, скудельницы, куда свозили трупы со всего города, заполнялись скоро и доверху. От голода зверел народ. За кусок хлеба, за калач могли убить человека средь бела дня прямо на улице. А уж ночью нельзя было со двора и носа высунуть. Разбойников, татей расплодилось, что крыс в амбаре.

Не наместник правил городом — голод. В такие годы казна княжеская не полнилась, напротив, скудела. С кого же было дань брать, если данники вымирали косяками? Но Золотой Орде было мало дела до этого, она требовала ежегодный осенний выход, и всякая задержка грозила приходом орды и полным разграблением обнищавших, полуживых городов и весей.

Люди, измученные голодом и нуждой, всегда искали виноватых и, как правило, находили их.

— Во всем виноват великий князь Михаил Тверской, он задерживает хлеб с Низу, оставляет его в Твери.

— Опять посадил в Городище этого корыстолюбца Федора, а сам — в Тверь на сытые хлеба.

— Надо звать Юрия, тот мало сидел, а сколько добра сделал.

— Юрий Данилович в Орде, а князь Афанасий в полоне у Михаила.

У мизинных всегда богатые виноваты, у голодных — сытые. В Тверь из Новгорода привезли грамоту великому князю, и опять от Данилы Писаря: «Михаил Ярославич, надысь на вече решили слать в Орду на тебя жалобу, что-де ты закинул город на горе и нужду, а всю дань на себя берешь. Выбрали в послы Любовича с Радомиром, которые не сегодня завтра в Орду потекут. Как я полагаю, пойдут водой и с дарами хану. Тебе лепш на Волге их перенять. Данила».

— Кто грамоту передал? — спросил князь Сысоя.

— Купец.

— Что он хоть говорил? Как там?

— Мутится народ, замятия вот-вот учнется.

— Не Москва ли сызнова старается там?

— Кто его знает. Не надо было Афанасия отпускать.

— Он мне слово дал на Новгород более не посягать.

— У него слово как шишка елова, ветер дунет — она и падет.

— Что ж там делает Федор? Вече собирает, решает. А наместник где?

— Федор еще с того раза напуган, поди, с Городища-то и нос высунуть боится. Зря ты его, Ярославич, опять усадил. Зря.

— А кого надо было? Тебя или Ивана?

— Можно было Ивана Акинфовича.

— Теперь чего гадать. Ты вот лучше с Иваном займись этими послами новгородскими. Как их? — Михаил заглянул в грамоту.— Этим Любовичем и Радомиром.

— Постараемся не пропустить.

— Я думаю, надо засады на Волгу и на Тверцу выслать, и обе чтоб выше Твери. Ишь ты, мимо меня хотят дары везти, умники.

— Перехватим, Михаил Ярославич, не беспокойся. Али впервой?

— Вот именно. Тогда вместо Юрия Бориса перехватили, не впервой промахиваться.

— Ты ж знаешь, что меня там не было, что тогда Давыд покойный на мякине попался, Царствие ему Небесное.

Послов вместе с их охраной захватили на Волге. Однако захват прошел не совсем гладко. Началась потасовка, и во время свалки исчез Любович.

Повязанных новгородцев привезли в Тверь, охрану побросали в порубы, а Радомира привели к князю. Михаил Ярославич велел развязать пленника.

— Ну, что, Радомир, давай рассказывай, куда путь держали.

— За хлебом, князь, за хлебом шли на Низ. Сам знаешь, как в Новгороде с ним.

— Знаю,— нахмурился Михаил.— А еще зачем шли?

— Боле ни за чем.

— А где Любович?

— Какой Любович? — удивился Радомир.

— Сысой,— взглянул князь на милостника.— Напомни ему.

Сысой схватил новгородца, завернул ему руки за спину и стал выворачивать длань.

— Ой, больно! — взвыл Радомир.

— Вспоминай, гад. Ну!