Мальчишка понимал, что присоединен к княжичу из милости, и нисколько не обижался на пестуна, когда тот если что-то объяснял, то обращался лишь к княжичу, а Сысоя вроде бы и не замечал. И за успехи хвалил кормилец лишь Михаила, а если что-то лучше получалось у Сысоя, то и тут говорил княжичу:

— Сделай, как он.

Именно так дядька-кормилец исполнял наказ княгини «не заслонять Мишеньку». Сысой был сильнее и больше Михаила, однако от Александра Марковича похвал никогда не слышал. Зато сам княжич не скупился для молочного брата:

— Молодец, Сыска! Хорошо, Сыска! Покажи мне, как это делается.

Но если днем отроки играючи познавали премудрости воинского дела вместе, то на ночь, когда Сысой убегал в свою клеть, а пестун укладывал княжича у себя, наступал час тихих рассказов о былых далеких временах, о воинских подвигах предков княжича. Княжич слушал пестуна затаив дыхание и часто просил:

— Александр Маркович, расскажи еще про Святослава.

И кормилец в который раз начинал:

— Давно это было, более трехсот лет тому...

Когда же рассказ оканчивался гибелью героя, княжич, повздыхав, говорил:

— Зря он через пороги пошел. Зря.

— А как, думаешь, ему надо было?

— Надо было берегом.

— Так печенеги-то на берегу же.

— А он бы другим, той стороной.

Кормилец в темноте нежно прижимал голову отрока, ерошил ему ласково волосы.

— Ах ты умница у меня. Правильно сообразил. Лучше врага на другом берегу зреть.

Эти детские наивные рассуждения радовали Александра Марковича: думает отрок. В рассказах своих перед сном в темноте кормилец старался поведать воспитаннику о делах его предков героических, славных, избегая страниц горьких и печальных, резонно полагая, что им не пришло время. Подрастет княжич, окрепнет душой и телом — узнает.

Рассказал подробно и о подвигах Александра Невского, не преминув заметить:

— Между прочим, он доводится тебе родным дядей. Он старший брат твоего отца.

— Эх,— вздохнул отрок,— поздно я родился, ни дядю своего, ни отца не видел.

— Ничего, сынок. Зато ты наследовал их кровь и дух. Спи.

Александр Маркович проснулся среди ночи от шума, донесшегося снаружи. И тут же в дверь начали стучать.

— Кто там?

— Маркович,— раздался крик дворского Назара,— подымай княжича! Уходите к Волге!

— Миша, Миша,— начал трясти княжича кормилец.

Но отрок спал столь крепко, что лишь мыкал недовольно, не желая просыпаться. Тогда пестун быстро натянул сапоги, подхватил кафтаны свой и княжича, схватил его спящего на руки и выбежал из клети.

Горел Тьмакский конец города. Оттуда по улице бежали люди, коровы, овцы, визжали свиньи. Тут же носился в нижней сорочке князь Святослав Ярославич, крича:

— К. Владимирским воротам... гоните скот к Владимирским воротам! Детей к Волжским... Скорей, скорей.

Огонь вздымался вверх, мчался, скача по сухим крышам домов, все более увеличиваясь и разбухая.

Весь город, состоящий из деревянных строений, давно высохших и пересохших, был для огня лакомой добычей. И хотя с двух сторон город обнимали реки — Волга и Тьмака,— никто не пытался тушить огонь, все бежали туда, где еще не горело,— к Владимирским воротам. Стоял невообразимый шум: крик, плач, рев коров, ржание коней.

А огонь между тем перекинулся на деревянные крепостные стены, вспыхнули свечами вежи. По заборолам преследуемые огнем убегали приворотные сторожа. И это пламя, бегущее по деревянным стенам, было, пожалуй, самое опасное для жителей города. Стоило ему добраться до Волжских и Владимирских ворот, как сразу бы все, кто не успел выбежать из города, оказались бы в огненном кольце и наверняка бы погибли, сжарились бы в этом огромном костре.

На спуске к Волге Александр Маркович столкнулся с княгиней, которая держала на руках испуганную Ефросинью.

— Что с ним? — крикнула встревоженно Ксения Юрьевна, увидев на руках пестуна сына.

— Ничего, княгиня. Он спит.

— Слава Богу, а я думала...

На берегу метались люди, кто бросался вплавь, кто, держась за доску или бревно, греб к другому берегу. Тут же с опаленной бородой носился дворский Назар, распоряжаясь лодьями. Заметив княгиню, закричал:

— Сюда, сюда, матушка, вот в эту лодью!

Вместе с княгиней сел в лодью и Александр Маркович с Михаилом на руках.

— Высадите княгиню — и сразу назад! — скомандовал дворский гребцам.— Да живее, живее шевелитесь.

Лодьи носились между берегами, перевозя женщин и детей на левый берег, к избам Заволжского посада¹.

Жуткая картина виделась с левобережья погорельцам, выбравшимся на берег. Никто не хотел уходить к избам, все стояли и смотрели как завороженные на огромный пожар, в котором сгорал город. От рушившихся балок и стропил взлетали вверх искры. На берегу слышался плач и бабий вой словно по покойнику.

Александр Маркович стоял с княжичем на руках, не сводя глаз с пожара.

— Что это? — неожиданно раздался голос отрока².

— Проснулся, сынок. Это пожар.

— А что горит?

— Наш город.

— А мы?

— А мы уж на другом берегу.

— Как? И ты не разбудил меня? Как же так?

— Ты не захотел просыпаться, Миша. Я будил тебя.

— А где Сысой?

— Не знаю.

— Опусти меня на землю. Что я, маленький?

Александр Маркович опустил княжича, подал ему сверток.

— Вот тут кафтан, сапоги. Одевайся.

Хотел помочь ему, но тот сердито оттолкнул руку.

— Я сам.

А между тем лодьи высаживали на берег все новых и новых людей. Наконец прибыл и сам дворский. Отыскал княгиню, отирая со лба копоть, сказал:

— Слава Богу, кажись, всех с берега вывезли.

— А где князь? — спросила Ксения Юрьевна.

— Святослав Ярославич должен был через Владимирские ворота выйти. Мы так сговаривались, ему те, а мне эти — Волжские.

— С чего началось-то, Назар?

— Кто знает. Може, от свечи, а може, и от Бога.

— Так грозы вроде не было.

— Кто знает. Спали ведь все без задних ног.

Подошел денежник³ Орефий, тоже с обгорелой бородой и в прожженном кафтане.

— Назар, меня с первой лодьей отправишь.

— Само собой.

— Не забудь смотри.

— Не забуду, Орефий, не бойся. Княжья казна мне, чай, тоже не чужая. Поди, поплавило все там?

— Огонь не тать⁴, деньгу не уведет. А что поплавило, перекуем.

— Э-э, брат, кому он и похуже татя.

— Только не мне,— отвечал денежник гордо.

И действительно, денежник в княжестве, пожалуй, самый богатый человек. Из серебра, поставляемого ему князем, он кует деньги, используя специальные матрицы, и получает за работу четыре из ста изготовленных монет. А Орефий, к примеру, умудрился изготовить матрицу с собственным портретом и именем.

Еще князь Ярослав Ярославич однажды, призвав его, спросил:

— Почему ты на гривнах себя чеканишь?

— А кого ж мне чеканить-то, князь? — спросил Орефий, изобразив в лице недоумение.

— Как кого? — удивился Ярослав.— Князя.

— Какого?

— Ты что, дурак? Или прикидываешься?

Орефий, конечно, прикидывался, но злить князя не схотел, согласился:

— Дурак, Ярослав Ярославич.

Князь уловил двусмыслицу в ответе, усмехнулся, погрозил ему пальцем.

— Ну лис, ну лис ты, Орефий.

И денежник осмелел:

— Так ведь князей-то, Ярослав Ярославич, много. Ныне ты, завтрева кто другой. А за деньгу кто отвечает? Я. Ты ж завтрева узришь ногату с изъяном, с кого спросить? Глянешь и увидишь: Орефий. Вот меня тоды за ушко и на солнышко.

Так и отбрехался денежник Орефий от великого князя Ярослава Ярославина, не столь своей хитрости, сколь добродушию господина благодаря. Князь, тоже подумав, решил, что в монете важен металл и вес его, а не то, что изображено — всадник ли с копьем в новгородской деньге или Орефий в тверской, главное, чтоб обе по весу равны были.