— Я отвечу, примут ли пьесу, после того, как увижу выручку за неделю, — говаривал он. — Другие, может, и скажут заранее, но они дураки.
Первое представление еще ничего не значит. На премьеры ходит особая публика. Они, как древние греки, жаждут новизны. А вот обычные зрители верны старым любимцам. Встретил я как-то Артура Ширли. В тот вечер в театре «Друри-Лейн» давали премьеру его новой оригинальной драмы.
Я спросил:
— Шансы на успех хорошие?
Он ответил:
— Неплохие. В пьесе три великолепных сцены.
— Замечательно! Думаешь, публике они понравятся?
— Должны, — ответил он. — Всегда нравились.
Мне приятно сообщить читателям, что пьеса продержалась до конца сезона.
Свою последнюю пьесу для Чарлза Фромена я делал совместно с Хэддоном Чемберсом. Мы получили за нее изрядную сумму, но спектакль так и не состоялся. Главным комическим персонажем мы вывели лондонского лорд-мэра, и Фромена это смутило. Он, как это свойственно иностранцам, считал, будто лорд-мэр Лондона — второе лицо в государстве после короля, и боялся, что его появление на сцене рядом с простыми смертными заденет чувства британской публики. Грустно это. Он был славный парень и не лишенный оригинальности. Мы думали, у него есть чувство юмора.
Хэддона Чемберса дамы называли «опасным», но моя жена считала, что они наверняка сами виноваты. Обе наши дочери его обожали. Старшая, почти тринадцати лет, говорила: главное — не давать ему отклоняться от серьезных тем. Они учили его играть в крокет, рассуждали о лошадях и религии, а он рассказывал им об австралийских беглых каторжниках и о детстве мадам Мельбы.
«Новые светильники вместо старых» я написал для Сисси Грэхем. Она поставила пьесу в театре Терри. Часть денег внес Горацио Боттомли. Мы все его любили. Он не раз приглашал нас на обед в театр «Гейети» и рассказывал о том, как в детстве продавал газеты, работая на своего дядюшку, Чарлза Брадло, и как скопил свои первые полкроны. Старого поверенного семьи играл Пенли. На репетициях у него получалось замечательно. Пенли был действительно прекрасным актером. Если бы он так и сыграл, как репетировал, на него посмотрели бы по-новому, но в последнюю минуту он струсил и на премьере был просто обычным Пенли, к которому все привыкли. Другие роли исполняли Фред Керр, Гертруда Кингстон и Бернард Партридж. Но самый удивительный участник той постановки — наш распорядитель, сам тоже игравший на сцене. Жаль, не могу вспомнить его имени. Оно достойно быть записанным в историю как имя человека, который обжулил Боттомли.
— Должно быть, он с самого начала подделывал бухгалтерские счета, — говорил потом Боттомли, скорее сокрушаясь, чем негодуя. — И так ловко, что я ничего не могу доказать, хотя все как на ладони! Каков мерзавец!
Позже он получил деньги от «Дейли мейл» за вранье о Ллойд Джордже. Возмущенная «Дейли мейл» обвинила его в мошенничестве. Если подумать, этот человек был не лишен чувства юмора.
Еще он был потрясающим оратором. Помню собрание акционеров, созванное ради единственной цели — разоблачить и обвинить Боттомли. Половина присутствующих рвались его линчевать. Он говорил три четверти часа, со слезами на глазах, и к тому времени, как закончил речь, успел подсунуть им новую компанию. Большая часть акционеров тут же на нее и подписалась. Боттомли был по-своему добродушен и прекрасный собеседник. Однажды в трудный период он мне одолжил тысячу фунтов, не требуя ни процентов, ни обеспечения.
Огастес Дейли повез «Новые светильники» в Америку. В спектакле играли Ада Рихан и Джон Дрю. Ада была великолепна в ролях страстных натур. Ее Катарина в «Укрощении строптивой» потрясала. В начале — торнадо, а к концу — легкий летний ветерок, шелестящий среди ив. А Джон Дрю в шекспировских ролях всегда напоминал мне «Янки при дворе короля Артура». Позже Дейли попросил меня адаптировать для сцены «Честь» Зудермана. До того дня меня изумляла лингвистическая образованность среднего драматурга, готового по первому требованию «адаптировать» со шведского, русского и любого другого языка. Сам я немецкого почти не знал, в чем и признался.
— Ничего страшного, — сказал Дейли. — Я вам пришлю подстрочник.
Для подстрочных переводов нанимали какого-нибудь безобидного иностранца, владеющего нужным языком, по шиллингу за страницу.
Заглушив слабый голос совести, я согласился покромсать пьесу Зудермана, лишь бы не обидеть миссис Гранд и, царившую в то время на английской и американской сцене. Бедняжка! Сколько раз она, должно быть, перевернулась с тех пор в могиле! Джонс пошел еще дальше, адаптируя «Кукольный дом» Ибсена. В последнем акте Хельмер берет вину за подлог на себя, Нора бросается в его объятия с криком: «Муж мой!» — и тут опускается занавес. Оркестр играет «Я люблю Чарли». Таким было первое знакомство британской театральной публики с Ибсеном. Очаровательный автор, решили зрители.
«Макхаггиса» я написал в соавторстве с Иденом Филпотсом. Пенли согласился участвовать, но заболел и передал роль Уидону Гроссмиту. Наша героиня шокировала критиков тем, что ездила на велосипеде. В те дни это считалось неженственным. Ах, в те дни так много всего считалось неженственным… Наверное, трудно было тогда быть женщиной. Еще она курила сигарету. В нас, видно, дьявол вселился. Прежде сигареты курили только авантюристки. В последнем акте она сказала «черт». Два раза! Бедный Клемент Скотт чуть не выпал из своей «Дейли телеграф». Правда, и раньше некая дама на сцене говорила «черт» (кажется, миссис Хантли). Но то был перевод с французского! Никому и во сне бы не приснилось, что настанет день, когда миссис Пат Кэмпбелл чертыхнется. Но на дворе, говорят, век прогресса. Страшно подумать, что еще могут произнести вслух. Наша героиня стоила мне друга. По чистой случайности мы окрестили эту вертихвостку Эуреттой; точно так же звали и мою добрую приятельницу, актрису Эуретту Лоуренс. Она так и не поверила, что мы не нарочно. Никогда больше со мной не разговаривала. Мне до сих пор жаль. Имена для не совсем безупречных персонажей всегда выбираешь со страхом и трепетом. Когда поставили «Миссис Эббсмит», некая миссис Эббсмит покончила с собой. Она решила, что Пинеро откуда-то узнал ее историю и использовал в своей пьесе.
Нам с Филпотсом не повезло. «Макхаггис» пользовался успехом, но Пенли неожиданно закрыл свой театр. Его недомогание оказалось душевной болезнью.
Лучше всего в связи с «Макхаггисом» мне запомнилось, как Ривз Смит изображал жизнерадостного идиота. Великолепный был актер. Вскоре уехал в Америку, и они его уже не выпустили. Я встретился с ним, когда приехал туда читать лекции. Он играл вместе с Назимовой. Я прошел к нему за кулисы.
— Прости, — сказал я, как только гример покинул комнату, — но не слишком ли громко ты играешь?
Ставили Ибсена — если я правильно помню, «Строителя Сольнеса».
— Думаешь, я по своей воле? Здесь новый метод такой: все орут во всю глотку, кроме главной звезды. Зрители говорят: «Как она играет — негромко, естественно! Какой контраст!» Ловко. Это Джиллетт придумал.
Посмотреть на Аллу Назимову сбегался весь Нью-Йорк. Я не без труда узнал в ней ту тихую, непритязательную девочку, что когда-то вместе с мужем постучалась в наши двери (тогда они писали свою фамилию «Назимофф»), Они привезли рекомендательное письмо от наших друзей из России. У них вышли какие-то неприятности с охранкой, и они сбежали, едва успев собрать дорожную сумку. Алла говорила по-немецки, а ее муж — только по-русски. С виду совсем дети, причем он по-своему не менее красив, чем она. В тот первый вечер мы научили его одной английской фразе — сперва он произнес ее по-русски, не сводя глаз с моей жены. Алла перевела на немецкий, и тогда мы объяснили, как это будет по-английски: «Вы мне напомнили мою первую любовь». Он повторял, пока не научился произносить без ошибок. Позже несколько женщин говорили мне, что он, кажется, знает по-английски всего одну фразу. Мы стали его поддразнивать по этому поводу. Он ответил, что не врет, — все красивые женщины напоминают ему его первую любовь. Зато последняя любовь! Такой, как она, больше нет! И он, преклонив колено, поцеловал руку Аллы Назимовой. Он был славный, немного ребячливый. Я познакомил их с Три, и мы устроили для них спектакль-бенефис в театре «Хеймаркет». Позже я привлек к делу Фромена, он взял их под свое крыло и повез в Америку. Мальчик зачем-то вернулся в Россию и там погиб при погроме[191]. Когда мы встретились в Нью-Йорке, Алла первым делом спросила, как поживает «мадам Нидлс» — так она называла нашего фокстерьера. Они очень подружились и часто играли вместе в «найди туфельку». Мадам Нидлс выходила из комнаты, а мадам Назимова тем временем прятала свою туфельку и только потом открывала дверь. Всего один раз Нидлс не сумела найти туфельку, и то лишь потому, что Алла побрызгала на нее духами. Нидлс ясно высказала на собачьем языке, что так нечестно, и больше в тот вечер играть не захотела.
