Шесть человек сидели вокруг массивного дубового стола в обшитой деревянными панелями Speisesaal[129] уютной гостиницы «Кнайпер Хоф» в Кенигсберге. Стояла глубокая ночь. При любых других обстоятельствах все уже давно спали бы, но, приехав на последнем поезде из Данцига и отведав на ужин немецкой еды, решили, что будет благоразумнее поговорить еще некоторое время. В доме стояла странная тишина. Тучный хозяин, расставив для гостей свечи рядком на буфете, пожелал им Gute Nacht[130] еще час назад. Дух этого древнего здания окутал их своими крыльями. Здесь, в этой самой комнате, если верить слухам, неоднократно сидел и рассуждал сам Иммануил Кант. Стены, в которых более сорока лет размышлял и работал маленький изможденный человечек, высились, посеребренные лунным светом, по обе стороны узкого коридора; три высоких окна Speisesaal выходили на башню старого собора, под которой он покоился теперь. Философия — любопытный феномен, увлекающий человека, тяга к испытаниям, свобода от ограничений, накладываемых общепринятыми нормами на всякое размышление, — витала в дымном воздухе.

— Не грядущие события, — заметил преподобный Натаниел Армитидж, — их нам лучше не видеть. Но, думаю, в будущее нас самих — нашего темперамента, нашего характера — нам позволено заглянуть. В двадцать лет ты одна личность, в сорок — совершенно другая, с другими взглядами, с другими интересами, с отличным отношением к жизни, которую привлекают совсем другие черты характера и отталкивают качества, привлекавшие когда-то. Это в высшей степени затруднительно для всех нас.

— Я рад, что это сказал кто-то еще, — произнесла миссис Эверетт своим нежным, полным сочувствия голосом. — Я так часто думала об этом. Иногда винила саму себя, но ничего не поделаешь: то, что казалось важным, становится безразличным. Новые голоса взывают к нам. Идолы, которым мы когда-то поклонялись, оказываются колоссами на глиняных ногах.

— Если под предводителем идолов ты имеешь в виду меня, — засмеялся веселый мистер Эверетт, — можешь без колебания так и сказать. — Это был грузный краснолицый джентльмен с маленькими сверкающими глазками и ртом, одновременно волевым и чувственным. — Не я лепил ноги своим. Я никогда не просил никого относиться ко мне как к святому на витраже в церкви. Это не я изменился.

— Я знаю, дорогой, изменилась я, — ответила его худощавая жена с кроткой улыбкой. — Я была красивой, и в этом не было сомнений, когда ты на мне женился.

— Да, была, моя дорогая, — согласился ее супруг. — И мало кто из девушек мог с тобой сравниться.

— Единственным, что ты во мне ценил, была моя красота, — продолжала жена. — А она мимолетна. Иногда я чувствую себя так, как будто обманула тебя.

— Но есть красота ума, души, — заметил преподобный Натаниел Армитидж, — которая привлекает иных гораздо больше, чем одно лишь физическое совершенство.

В смиренном взгляде увядшей леди на мгновение загорелся свет радости.

— Боюсь, Дик не из их числа, — вздохнула она.

— Что делать, — добродушно ответил ее супруг, — я не сам себя сделал. Я всегда была рабом красоты и всегда им буду. В кругу друзей нет смысла притворяться, как будто ты не потеряла свою прелесть, старушка. — Он с добрыми намерениями положил изнеженную руку на ее костлявое плечо. — Но не стоит мучить себя переживаниями, словно ты сделала это нарочно. Никто, кроме человека влюбленного, не воображает, что женщина становится красивее с годами.

— Похоже, некоторые женщины считают так же, — ответила его жена.

Невольно она бросила взгляд туда, где сидела миссис Кэмелфорд, положив локти на стол, и невольно взгляд маленьких сверкающих глаз ее мужа устремился в том же направлении.

Есть тип женщин, которые достигают расцвета в среднем возрасте. Миссис Кэмелфорд, урожденная Джессика Дирвуд, в двадцать была созданием странного вида, и большинству мужчин в ней могли понравиться только ее великолепные глаза, но даже они больше отпугивали, чем очаровывали. В сорок миссис Кэмелфорд могла бы позировать ни много ни мало для статуи Юноны.

— Да, время — хитрый старый плут, — еле слышно пробормотал мистер Эверетт.

— Правильнее было бы, — заявила миссис Армитидж, ловкими пальцами скручивая для себя сигарету, — если бы ты женился на Нелли.

Бледное лицо миссис Эверетт залилось ярко-красным румянцем.

— Моя дорогая! — воскликнул пораженный Натаниел Армитидж, вспыхнув точно так же.

— О, почему нельзя хоть иногда говорить правду? — раздраженно ответила его жена. — Мы с тобой совсем друг другу не подходим, все это видят. В девятнадцать мне казалось прекрасной и возвышенной сама мысль стать женой священника и бок о бок с ним сражаться со злом. Кроме того, ты сам изменился с тех пор. Ты был обычным человеком, мой дорогой Нат, в те дни и лучшим танцором из всех, кого я встречала. Вполне вероятно, что именно твое умение танцевать и привлекало меня больше всего, хоть я и сама об этом не догадывалась. Как можно понимать себя в девятнадцать лет?

— Мы любили друг друга, — напомнил ей преподобный Армитидж.

— Знаю, что любили, и страстно. Тогда. Но не любим теперь. — Она с горечью усмехнулась. — Бедный Нат! Я лишь очередное испытание в твоем длинном списке. Твои убеждения, твои идеалы ничего не значат для меня. Это лишь установленные догмы, подавленные мысли. Нелли была предназначена тебе в жены самой природой, как только она потеряла свою красоту и вместе с ней все мирские мысли. Судьба взрастила ее для тебя. Что касается меня, то мне нужно было выйти замуж за художника или поэта. — Невольно взгляд ее вечно беспокойных глаз метнулся поверх стола туда, где сидел Горацио Кэмелфорд, выпуская облака дыма из огромной черной пенковой трубки. — Богемия — вот моя страна. Ее бедность, борьба за жизнь приносили бы мне радость. Вдыхая этот свободный воздух, чувствуешь, что живешь не зря.

Горацио Кэмелфорд откинулся на спинку кресла, уставившись в дубовый потолок.

— Было бы ошибкой, — произнес Горацио Кэмелфорд, — художнику жениться в принципе.

Миловидная миссис Кэмелфорд доброжелательно рассмеялась.

— Художник, — заметила миссис Кэмелфорд, — насколько я знаю, не в состоянии отличить изнанку рубашки от лицевой стороны, если бы его жена не оказалась рядом, не достала рубашку из ящика и не натянула ему через голову.

— Если бы он надел ее наизнанку, в мире ничего не изменилось бы, — возразил ее супруг. — А вот если ему приходится жертвовать искусством в угоду необходимости содержать жену и семью, то как раз наоборот.

— Что ж, во всяком случае, непохоже, чтобы вы многим пожертвовали, мой мальчик, — послышался беззаботный голос Дика Эверетта. — Весь мир повторяет ваше имя.

— Да, когда мне сорок один и все лучшие годы моей жизни остались позади, — ответил поэт. — Как мужчине, мне не о чем жалеть. Лучшей жены и пожелать нельзя, мои дети очаровательны. Я влачил благополучное существование успешного гражданина. Если бы я действительно придерживался своей веры, мне следовало бы отправиться в пустыню — единственную обитель, пригодную для учителя, пророка. Художник — жених Искусства. Брак для него аморален. Если бы я мог повернуть время вспять, мне следовало бы остаться холостяком.

— Время берет реванш, как видите, — засмеялась миссис Кэмелфорд. — В двадцать этот бедолага грозился покончить с собой, если я откажусь выйти за него замуж, и хотя он на самом деле мне не нравился, я согласилась. Теперь, по прошествии двадцати лет, когда я только начинаю к нему привыкать, он спокойно поворачивается и заявляет, что без меня ему было бы лучше.

— Я все время слышу что-то подобное, — произнесла миссис Армитидж. — Вы сильно любили кого-то другого, не правда ли?

— Не принимает ли эта беседа весьма опасный поворот? — усмехнулась миссис Кэмелфорд.

— Мне то же самое пришло на ум, — согласилась миссис Эверетт. — Можно подумать, неведомая сила довлеет над нами и заставляет произносить мысли вслух.