— Воспринимаю ее как воплощение темного, низменного женского начала, — ответил он тихо, как того и требовали обстоятельства. — В далекие времена она была бы Клеопатрой, Федрой, Далилой. Ну а в наши дни, за неимением лучшего, остается всего лишь «хваткой дамочкой», стремящейся прорваться в высшее общество. Ну и, разумеется, дочкой старика Фоули. Пойдем домой, я устал.

Упоминание об отце не было случайным. Мало кому приходило в голову связать умную красавицу Джеральдин с «мошенником Фоули» — предавшим иудейскую веру и даже отсидевшим срок в тюрьме мелким торговцем. К чести отца, необходимо заметить, что он старался не компрометировать дочь, а потому никогда не появлялся рядом с ней. Но каждый, кому довелось хотя бы раз встретиться с мистером Фоули, безошибочно определил бы родственную связь: в чертах дочери явственно проступало испещренное морщинами хитрое, жадное, жестокое лицо. Казалось, по необъяснимой художественной прихоти природа решила создать из одного материала и уродство, и красоту. Где проходила грань, отделяющая ухмылку старика от улыбки девушки? Даже глубокий знаток анатомии не смог бы дать точный ответ. Тем не менее первая вызывала отвращение, в то время как за вторую мужчины были готовы на все.

В ту минуту ответ Сирила вполне меня удовлетворил. Он часто встречался с Джеральдин, что казалось вполне естественным. Пикантная особа слыла признанной певицей, а наш круг общения относился к разряду «литературно-артистических». Стоит, однако, честно признать, что она никогда не пыталась пленить романтически настроенного молодого человека и даже не старалась выглядеть особенно любезной. Скорее, упорно демонстрировала свою естественную природу — иными словами, выставляла напоказ самые сомнительные качества.

Однажды, выходя из зрительного зала после какой-то премьеры, мы встретили мисс Фоули в фойе. Я шел на некотором расстоянии от Сирила, однако, как только он остановился, чтобы поговорить, толпа подтолкнула меня ближе и поместила непосредственно за спинами собеседников.

— Придете завтра к Лейтонам? — тихо поинтересовался мистер Харджон.

— Да, — ответила Джеральдин. — Желательно, чтобы вас там не было.

— Почему же?

— Потому что вы дурак и давно мне надоели.

В обычных обстоятельствах я принял бы реплику за безобидное подшучивание — дамы нередко прибегают к остроумию подобного сомнительного свойства. Однако лицо Сирила вспыхнуло гневом и обидой. Я не сказал приятелю ни слова, потому что не хотел признаваться, что подслушивал. Постарался доказать себе, что парень попросту развлекался, однако объяснение не убеждало.

Следующим вечером я и сам пришел к Лейтонам. Семейство Грантов оставалось в городе, и Сирил обедал у них. Случилось так, что знакомых оказалось немного, да и те не вызывали острого интереса. Я уже собрался незаметно исчезнуть, как дворецкий объявил о появлении мисс Фоули. Поскольку я стоял возле двери, ей пришлось задержаться и вступить в разговор. Мы обменялись обычными в таких случаях банальностями. Джеральдин редко разнообразила тактику: или отправлялась с мужчиной в спальню, или вела себя попросту грубо. Со мной она, как правило, разговаривала, не глядя в лицо, а кивая и улыбаясь окружающим. Должен признаться, что в жизни не раз доводилось встречать женщин столь же дурно воспитанных, однако далеко не таких красивых. Мисс Фоули удостоила меня лишь мгновенного взгляда.

— А где же ваш друг, мистер Харджон? — осведомилась она. — Мне казалось, вы неразлучны.

Я не смог скрыть изумления.

— Он приглашен на обед и вряд ли появится.

Она рассмеялась. Смех, несомненно, составлял ее главный недостаток: слишком уж откровенная жестокость сквозила в низком, хриплом рычании.

— А по-моему, появится.

Утверждение возмутило. Самоуверенная хищница собралась пройти дальше, но я решительно преградил путь.

— Что заставляет вас так думать? — спросил взволнованно и даже испуганно.

Джеральдин посмотрела мне прямо в глаза. Да, ей была присуща единственная добродетель, свойственная животным, но не людям, — правдивость. Мисс Фоули прекрасно знала о моем негативном отношении — вернее было бы сказать, ненависти, вот только это слово сейчас не в моде — и не пыталась сделать вид, что отвечает любезностью на любезность.

— Потому что здесь я, — ответила она. — Почему вы не спасете друга? Неужели не в состоянии повлиять? Обратитесь за помощью к какому-нибудь святому. Этот джентльмен мне совсем не нужен. Вы же слышали вчера, что я сказала. Если и выйду за него замуж, то исключительно ради положения и денег, которые он заработает своей медициной, если не будет валять дурака. Передайте мои слова, отрицать ничего не стану.

Она отправилась приветствовать ветхого лорда с томной улыбкой, а я остался на месте, глядя вслед растерянно и, боюсь, глупо — до тех пор, пока какой-то бодрый молодой остряк не подошел и не поинтересовался с улыбкой, что со мной приключилось: уж не увидел ли я, часом, привидение?

Ждать было нечего; любопытства я не испытывал. Что-то подсказывало, что мисс Фоули говорила чистую правду. И все же я не ушел и своими глазами увидел, как Сирил явился и принялся, как пес, увиваться вокруг Джеральдин в ожидании ласкового слова или хотя бы взгляда. Она, конечно, помнила о моем присутствии, и наличие заинтересованного свидетеля, несомненно, придавало сцене особую пикантность. Поговорить с приятелем я смог лишь значительно позже, на улице — догнал и тронул за рукав. Он вздрогнул. Ни один из нас не отличался актерским мастерством. Он, должно быть, многое прочитал на моем лице, а я, в свою очередь, понял, что отношение к событиям от него не укрылось. Мы молча пошли рядом: я раздумывал, что сказать и что принесут мои слова — пользу или вред? А еще мечтал оказаться где угодно, только не на этих молчаливых, но полных невидимой жизни улицах. Заговорили мы лишь неподалеку от Альберт-холла, причем Сирил не выдержал первым.

— Думаешь, я сам себя не убеждал? — начал он. — Думаешь, не знаю, что я полный идиот, негодяй и лжец? Так зачем же, черт возьми, обо всем этом говорить?

— Затем, что я ничего не понимаю, — ответил я.

— Оттого не понимаешь, — воскликнул он, — что, как последний глупец, видишь только одну сторону моей натуры! Считаешь благородным джентльменом, потому что красиво говорю и переполнен возвышенными чувствами. Такого наивного простака, как ты, мог бы обмануть и сам дьявол. Уж он-то наверняка знает, как казаться хорошим, умеет говорить, как святой, и даже готов молиться вместе с нами. Помнишь первый вечер у старины Фауэрберга? Ты заглянул в дортуар и увидел, что я стою на коленях возле кровати, а остальные смотрят и смеются. Ты тихо прикрыл дверь, рассчитывая, что я тебя не видел. Так вот, тогда я не молился, а всего лишь пытался молиться.

— Случай доказывает по меньшей мере одно: бесстрашия тебе не занимать, — ответил я. — Большинство из нас даже не попытались бы пойти против всех, а ты не побоялся.

— Да, — ответил он. — Обещал матери и не мог нарушить слово. Бедняжка была ничуть не умнее тебя. Во всем мне верила. Помнишь, однажды в субботу ты застал меня в тот момент, когда я в одиночестве объедался кексами с джемом?

Воспоминание заставило рассмеяться, хотя, видит Бог, мне было вовсе не до смеха. Тогда я обнаружил Сирила перед таким количеством сладостей, от которого любой болел бы целую неделю. Выбросил запасы на улицу, а обжоре надрал уши.

— Мама давала мне на карманные расходы полкроны в неделю, — пояснил Харджон, — а я говорил ребятам, что получаю только шиллинг, чтобы на остальные восемнадцать пенсов набить брюхо в одиночестве. Уже тогда врал без стыда и совести!

— Это была всего лишь школьная проделка, вполне естественная, — возразил я.

— Конечно, — согласился он. — А сейчас в таком случае всего лишь мужская проделка, тоже вполне естественная; но именно этот пустяк разрушит мою жизнь, превратит из человека в животное. Бог мой, неужели считаешь, что я не знаю, чем опасна эта женщина? Тем, что утащит за собой вниз, опустит до уровня джунглей. Все мои высокие идеи, все честолюбивые планы, труды целой жизни пропадут, ссохнутся до мелкой практики в узком кругу платных пациентов. Буду юлить, изворачиваться и хитрить ради щедрого дохода, чтобы жить подобно паре разжиревших хищных зверей, богато и безвкусно одеваться и чваниться собственным благополучием. Ей всегда будет мало. Такие женщины напоминают пиявок; единственный их возглас: «Дай, дай, дай!» До тех пор, пока смогу исправно снабжать ее деньгами, она будет меня терпеть, а ради этого я продам и сердце, и мозг, и душу. А она обвешается драгоценностями и полуголая будет кочевать из гостиной в гостиную, чтобы строить глазки каждому встречному: в этом и заключается для нее смысл жизни. А мне ничего не останется, кроме как семенить следом, на всеобщее посмешище и презрение.