— Единственная? — спросил с видом многоопытного отца Гриндли.

— Да, она у меня единственная, — ответил Соломон уже менее пессимистически.

С помощью младшего Гриндли мисс Эпплярд переместилась в сидячее положение. Гриндли-младший продолжал оказывать ей знаки внимания, особо приятные из которых были встречены явным удовольствием со стороны леди.

— Как славно они вдвоем смотрятся, а? — шепнул Езекия своему приятелю.

— Никогда не видал, чтоб она с кем-то еще так играла, — заметил Соломон также шепотом.

Неподалеку часы на церковной башне пробили двенадцать. Соломон Эпплярд поднялся, вытряхивая пепел из трубки.

— А почему бы нам как-нибудь не пообщаться подольше? — вопросительно сказал Гриндли, пожимая приятелю руку.

— Загляни к нам как-нибудь в воскресенье, — предложил Соломон. — И наследника с собой прихвати.

Соломон Эпплярд и Езекия Гриндли пришли в этот мир почти одновременно, с разрывом в пару месяцев, лет тридцать пять тому назад. И жили в паре сотен ярдов друг от друга: Соломон — в доме издателя и книготорговца на восточной стороне Хай-стрит небольшого городка Йоркшир; Езекия — в доме бакалейщика напротив, по западной стороне той же улицы. Оба женились на фермерских дочках. Природная склонность Соломона к веселью была подправлена судьбой путем соединения его с избранницей, наделенной йоркширским практицизмом; и именно этот практицизм влечет за собой все остальное, что ведет скорее к успеху в делах, чем к счастью в личной жизни. При прочих равных Езекия мог бы сделаться соперником Соломона в претензиях на надежную и спасительную руку Джанет, если бы добродушная хохотушка Энни Глоссоп — надо полагать, подталкиваемая Судьбой к моральному благоденствию, — не влюбилась вдруг в него. Езекия ни минуты не колебался, выбирая между достоинствами Джанет и тремя сотнями золотых соверенов приданого Энни. Золотые монеты являлись фактом значительным; что же до ценных качеств супруги, то всякий серьезный и волевой муж способен их развить, во всяком случае, сумеет покончить с женским легкомыслием. Оба они, Езекия, влекомый своим тщеславием, Соломон — тщеславием своей жены, с разницей в один год перебрались в Лондон. Езекия открыл бакалейную лавку в Кенсингтоне, районе, от которого многие знающие его люди отговаривали как от места безнадежного. Однако Езекия обладал инстинктом человека, умеющего делать деньги. Соломон, оглядевшись немного, присмотрел себе просторный и солидный дом в Невиллс-Корт в качестве многообещающей основы для издательского дела.

Это было десять лет тому назад. Оба приятеля, отказывая себе в удовольствиях, поглощенные своими трудами, редко виделись друг с другом. Беспечная Энни родила своему суровому супругу двух деток, которые не задержались на этом свете. Натаниэл Джордж, которому повезло дождаться своей очереди и появиться на свет номером третьим, выжил и, счастливым образом унаследовав характер матери, как солнечный лучик, озарил верхние комнаты над лавкой на Хай-стрит в Кенсингтоне. Сделавшаяся болезненной и раздражительной, миссис Гриндли обрела покой после своих трудов.

Ангел-хранитель миссис Эпплярд, столь же расчетливый, сколь и его протеже, выжидал, и только когда Соломон достаточно развернулся со своими делами, направил к ним в дом аиста с малюткой-дочкой. Позднее он послал им мальчика, но замкнутая жизнь Сент-Данстана не пришлась тому по вкусу, и он вернулся обратно, выбыв таким образом из нашей, как и из всех прочих историй. И осталось теперь продолжать род Гриндли и род Эпплярдов лишь Натаниэлу Джорджу, в ту пору имевшему пять лет от роду, и Джанет Гельвеции, едва начавшей жить, но воспринимающей жизнь со всей серьезностью.

Голых фактов на свете не существует. Лишь люди ограниченные, такие, как топографы, аукционисты и прочая подобная публика, могут утверждать, что сад, отделявший старый дом в георгианском стиле от Невиллс-Корт, представляет собой только полоску земли в сто восемнадцать на девяносто два фута, где произрастает ракитник — золотой дождь, шесть лавровых кустов и карликовая деодора. Для Натаниэла Джорджа и Джанет Гельвеции то была легендарная земля Туле, «пределы которой невозможно обойти человеку». По воскресеньям, если шел дождь, они играли в огромном и мрачном печатном цехе, где недвижно стояли огромные молчаливые великаны, железными своими руками готовые в любой момент схватить шалунишку. Но когда Натаниэлу Джорджу исполнилось восемь, а Джанет Гельвеции четыре с половиной, Езекия запустил в оборот знаменитый «Соус Гриндли», каковой придавал пикантность шницелям и бифштексам, превращал в истинное чудо холодную баранину и вскружил Езекии голову — а она по причине большого ума была отнюдь не маленькая, — отчего усохло его черствое сердце. Гриндли и Эпплярды перестали ходить друг к другу. Если у человека есть мозги, полагал Езекия, сам должен понимать, что появление Соуса изменило положение вещей. Если бы все оставалось по-прежнему, возможность поженить детей представлялась бы весьма заманчивой; однако теперь сын великого Гриндли, чье имя, написанное огромными буквами, глядело со всех вывесок, имел возможность рассчитывать на более достойную партию, нежели дочь печатника. Соломон, внезапно сделавшись ярым сторонником принципов средневекового феодализма, провозгласил, что уж лучше его единственное дитя, чей дед был автором «Истории Кеттлуэлла» и еще кое-каких трудов, умрет и будет похоронено в земле сырой, чем станет женой сына бакалейщика, даже если тот унаследует некое состояние, нажитое на отравлении почтенной публики смесью горчицы и кислого пива. Это случилось за много лет до того, как Натаниэл Джордж и Джанет Гельвеция встретились вновь, а к тому времени, когда это случилось, они уже успели позабыть друг о друге.

Езекия С. Гриндли, невысокий, плотный, важного вида джентльмен, восседал под пальмой в роскошно обставленной гостиной своего огромного дома в Ноттинг-Хилл. Миссис Гриндли, тощая, бесцветная женщина, приводившая своим видом в отчаяние собственную портниху, сидела в кресле, подставленном как можно ближе, насколько позволяла массивная и величественная накладная медь, к камину, и дрожала. Гриндли-младший, молодой статный блондин, с глазами, которые представительницы противоположного пола находили привлекательными, стоял, засунув руки в карманы, прислонясь к статуе Дианы, которую кто-то основательно лишил одежды, и чувствовал себя явно не в своей тарелке.

— Я зарабатываю деньги, и делаю это быстро. Тебе только остается их тратить, — говорил Гриндли-старший своему сыну и наследнику.

— Я и стараюсь, отец.

— В этом я не слишком уверен, — возразил Гриндли-старший. — Тебе следует доказать, что ты достоин их тратить. Не думаешь ли ты, что я надрываюсь все эти годы только для того, чтобы потворствовать прихотям молодого безмозглого кретина? Я завещаю свои деньги только тому, кто достоин меня. Вам ясно, сэр? Человеку, достойному меня самого!

Миссис Гриндли открыла было рот. Мистер Гриндли сверкнул на нее своими маленькими глазками. Фраза застряла у нее в горле.

— Ты что-то хотела сказать? — напомнил ей супруг.

Миссис Гриндли пролепетала что-то невразумительное.

— Если это достойно быть услышанным, если это соответствует направлению дискуссии, тогда прошу! — Мистер Гриндли подождал немного. — Если же нет, если вы сами считаете свою мысль недостойной продолжения, зачем тогда рот раскрывать?

Тут мистер Гриндли снова обратился к своему сыну и наследнику:

— Успехи твои в школе не слишком велики. В сущности, я разочарован твоей успеваемостью.

— Я думаю, мне не хватает сообразительности, — заметил младший Гриндли в свое оправдание.

— Но почему? Почему тебе ее не хватает?

Этого его сын и наследник не мог объяснить.

— Ты же мой сын, как можешь ты не быть сообразительным! Все это леность, сэр! Леность, и больше ничего!

— Я постараюсь преуспеть в Оксфорде, сэр! Честное благородное слово!

— Да уж постарайся, — настоятельно произнес его отец. — Ибо, предупреждаю, от этого зависит твое будущее. Ты меня знаешь. Я хочу гордиться тобой, хочу, чтобы ты стал достоин имени Гриндли. В противном случае, мой мальчик, ничего, кроме имени, тебе не останется.