Незнакомец, встав, устремил свои проницательные глаза — единственную часть лица, которую можно было ясно рассмотреть, — на изумленного поэта. Два пожилых господина напротив, очевидно, изумленные не менее Поля, следуя примеру незнакомца, опорожнили свои стаканы и, опять-таки по его примеру, перегнувшись через стол, горячо пожали руку Полю.

— Прошу извинения, — заговорил Поль, — но, право, я боюсь, не заснул ли я. Может быть, вам покажется странным, — он обратился к незнакомцу, так как лица джентльменов, сидевших напротив, ничего ему не объясняли, — если я вас спрошу, где я?

Снова на лице незнакомца мелькнула улыбка, которая скорее чувствовалась, чем была видима.

— Вы в настоящее время обретаетесь в отдельном кабинете кафе Претали, — ответил он. — Мы сошлись сегодня, чтобы отпраздновать ваше возведение в сан бессмертных.

— О, — сказал поэт, — благодарю вас.

— Академия всегда несколько опаздывает в делах подобного рода. Я с своей стороны желал бы, чтобы ваше избрание состоялось уже десять лет тому назад, когда вся Франция, т. е. вся Франция, идущая в счет, говорила о вас. В пятьдесят три года, — незнакомец слегка дотронулся до жирной руки поэта, — уже не пишут так, как тогда, когда жизненные силы растут, а не уменьшаются.

Медленно в памяти поэта проснулось воспоминание о бедном ресторанчике в улице Сен-Луи и о странной встрече, происшедшей там однажды в дни его молодости.

— Могу ли я попросить, если это не будет слишком затруднительно для Вас, сообщить мне, что, собственно, случилось со мной? — попросил поэт.

— Вовсе не затруднительно, — отвечал приятный незнакомец. — Ваша карьера была чрезвычайно интересна в течение первых пяти лет, главным образом, для вас самих. Вы женились на Маргарите. Вы помните Маргариту?

Поэт помнил ее.

— Это был безрассудный поступок, как сказали бы многие, — продолжал незнакомец. — У вас обоих не было ни гроша. Я же думаю, что вы поступили правильно. Молодость бывает раз в жизни. И в двадцать пять лет наше дело — пользоваться жизнью. Без сомнения, женитьба помогла вам. Вы вели идиллическую жизнь в вашем домике с садиком в Сюрепе. Вы были, конечно, бедны, как церковные крысы. Но кто боится бедности, когда впереди надежда. По моему мнению, вы написали свои лучшие вещи в Сюрепе. Прелестные, нежные вещи. Ничего подобного не существовало до вас во французской поэзии. В то время на них не обратили внимания, но десять лет спустя публика стала по ним сходить с ума. Маргариты уже не было в живых. Тяжелую борьбу ей пришлось вести. А как вы знаете…. она всегда была хрупкого здоровья. Но самая ее смерть, как мне кажется, принесла вам пользу. В вашей поэзии зазвучала новая нота, появилась глубина, которой до тех пор не хватало. Ваша привязанность к Маргарите было лучшее из чувств, когда-либо испытанных вами.

Незнакомец снова наполнил свой стакан и передал графин дальше. Но поэт не обратил внимания на вино.

— А затем… да, затем последовала ваша экскурсия в политику. Зажигательные статьи, которые вы писали для Liberté. Без преувеличения можно сказать, что они произвели переворот в политических взглядах Франции. А ваши чудные речи в Анжере во время избирательной кампании. Как народ преклонялся перед вами! Если б вы продолжали, вы могли бы получить портфель. Но вы, поэты, — люди такие непостоянные. И в конце концов, мне кажется, вы достигли больше всего своими театральными пьесами. Помните вы?.. Да нет, куда вам!.. первое представление Победы. Я его никогда не забуду. Я всегда считал это представление венцом вашей карьеры. Что касается вашей женитьбы на мадам Дешенель, не думаю, чтобы она клонилась к общественному благу. Тут имелись в виду миллионы Дешенеля, не правда ли? Поэзия и миллионы уживаются между собой. Но, тысячу извинений, милый Поль. Вы потрудились так много, что вполне естественно желание устроить свою жизнь поудобнее. Ваша работа кончена.

Поэт не отвечал. Он сидел, как бы обратив взор внутрь себя.

Что же принесли годы художнику и музыканту?

Незнакомец и им рассказывал о всем, что миновало их: об огорчениях и печалях, о надеждах и опасениях, которых они никогда не испытали, о слезах, оканчивающихся смехом, о страданиях, придающих сладость радости, о торжестве, пришедшем к ним в те дни, когда торжество еще не потеряло своего обаяния, о неудовлетворенных желаниях, которых они никогда не познают. Все кончено. Незнакомец дал им, что обещал, чего они желали: достижение цели без борьбы за ее достижение.

Тут они не выдержали.

— Что мне, — кричал художник, — из того, что я проснулся с медалью салона на шее, лишенный возможности вспомнить все, доставившее мне эту медаль!

Незнакомец указывал ему, что он нелогичен. В подобных воспоминаниях заключалось бы также воспоминание о бесконечном ряде скудных обедов по плохим ресторанчикам, об упорной работе, о жизни, проведенной большею частью среди некрасивой оостановки. ведь он стремится избавиться от всего этого. Поэт молчал.

— Я просил только признания, — кричал музыкант, — желал, чтобы люди слушали меня; я вовсе не стремился к тому, чтобы мою музыку брал от меня, платя мне, разбогатевший барышник. Мое вдохновение выгорело, я это чувствую. Музыка, некогда наполнявшая мою душу, умолкла.

— Она родилась среди нужды и тревог, — объяснил ему незнакомец, — она была порождением умершей любви, поблекших надежд, ударов крыльев вашей юности о железные прутья горести; она была чадом безумия и муки, называемых жизнью, — той борьбы, от лицезрения которой вы отшатнулись.

Поэт заговорил:

— Вы похитили у нас жизнь! — кричал он. — Вы говорите нам о мертвых устах, поцелуев которых мы никогда не чувствовали, о песнях славы, которые пели нашим глухим ушам. Вы отняли у нас огонь, оставив нам только пепел.

— Да, огонь, который жжет и опаляет, — возразил незнакомец, — уста, стонавшие от боли, победу, купленную ценой ран… Но еще не поздно; все это может превратиться в тяжелый сон, который будет рассеиваться с каждой минутой. Хотите выкупить свою юность ценою жизненных удобств? Хотите приобрести обратно жизнь ценою слез?

Они закричали в один голос:

— Возвратите нам юность с тяготами и мужеством их переносить. Возвратите нам жизнь с ее смесью горечи и сладости!

И вдруг незнакомец предстает перед ними в своем настоящем образе.

Они увидали, что он — сама жизнь, жизнь, родившаяся из борьбы, окрепшая в попытках достигнуть желаемого; жизнь, которую страдание научает петь.

Затем следовало еще несколько рассуждений, поразивших меня, как ошибка, когда я читал этот рассказ; потому что все, что незнакомец сказал друзьям, они уже теперь узнали: они знали, что для того, чтобы наслаждаться жизнью, надо жить; что для того, чтобы наслаждаться победой, надо одержать ее.

Они проснулись в скромном ресторанчике улицы Сен-Луи. Старый слуга составлял стулья один на другой, собираясь запирать ставни. Поэт вынул несколько мелочи и спросил, сколько следует заплатить.

— Ничего, — отвечал слуга.

Незнакомец, сидевший с ними перед тем, как они заснули, заплатил по счету.

Друзья переглянулись, но никто не сказал ни слова.

Улицы опустели. Шел мелкий дождь. Друзья подняли воротники пальто и пощди в темноту. И когда их шаги гулко отдавались по блестящей мостовй, каждому из них показалось, что он идет новым, смелым шагом.

Досадно мне за Дика — за десятки тысяч счастливых, здоровых молодых людей, о которых пекутся родные и типом которых служит Дик. На свете должны быть миллионы юнцов, никогда не знавших голода и только разве испытывающих легкий аппетит перед обедом; не знающих, что такое усталость, после которой нельзя рассчитывать на ожидающую их удобную постель.

Для обеспеченного мужчины или женщины жизнь навсегда останется детской комнатой. Утром их будят не слишком рано, не прежде, чем их комната выметена и приготовлена и огонь зажжен, — будят тихонько, подавая чашку чая, чтобы подкрепить их силы и внезапным пробуждением не причинить им головной боли. Шторы при этом тщательно приспущены, чтобы задерживать бесцеремонное солнце, которое иначе своими лучами могло бы коснуться их глазок и потревожить их. Подогретая до приятной температуры вода уже приготовлена. Они сами умывают себе ручки и личико.