— Разве там часто случаются подобные вещи? — спрашивает жена.

— По-видимому, это главная промышленность той местности. Разве ты не помнишь, как собственный садовник убил домовладелицу, старую деву, и закопал на птичьем дворе. Вы, женщины, не интересуетесь общественными делами.

— Ах, да, теперь я припоминаю, — сознается добрая женщина. — А между тем садовники всегда вселяют к себе такое доверие.

— Очевидно, в Дитчли на болоте водится особая порода их, — следует ответ. — Вот опять в прошлый понедельник, — продолжает читать муж, с видимо возрастающим интересом. — Почти такой же случай… и опять садовый нож… Вот увидишь: он, наверное, закопает ее на птичьем дворе. Удивительно…

— По-видимому, здесь действует подражательный инстинкт, — высказывает свое предположение жена. — Ты сам часто указывал, что одно преступление порождает другое.

— Да, я всегда утверждал это, — соглашается он, — это моя всегдашняя теория.

Он складывает газету.

— Скучна эта политика, — изрекает он. — Вот, например, герцог Девонширский начинает рассказывать смешную историю о каком-то попугае. Да, он эту историю рассказывал месяц тому назад. Я отлично помню, что читал ее. Конечно, готов поклясться, слово в слово то же самое. Это показывает, какие люди нами управляют.

— Нельзя требовать, чтоб у всех был такой запас ресурсов, как у тебя, — замечает жена.

— Нечего ему и говорить, в таком случае, что он только что слышал этот рассказ, — заключает супруг.

Он принимается за второй столбец.

— Что за черт! С ума я, что ли, сошел?

Он обращается к старшему мальчику и раздраженно спрашивает:

— Когда были последние гонки в Оксфорде и Кембридже?

— Гонки в Оксфорде и Кембридже? — повторяет изумленный мальчик. — Да уж давно. Ты ведь возил нас туда в, прошлом месяце. В воскресенье пред тем…

В следующие десять минут отец поддерживает разговор один без посторонней помощи. Наконец он устает, даже немного хрипнет. Но тем временем дурное расположение духа проходит. Его только огорчает, что он не мог дать ему достаточно воли. Можно бы и еще немного разойтись.

Женщины не сведущи в механике. Женщина думает, что вы можете справиться с паром, выпуская его кверху, а сами усаживаясь на предохранительном клапане.

— При том расположении духа, в каком я сегодня утром, когда я готова была бы свернуть всем им шею, — рассуждает про себя женщина, — я вижу, что мне надо делать… Это ясно: я должна тихонько ползать по дому, прося каждого, имеющего время, наступить на меня.

Она старается навести вас на разговор о ее недостатках. Когда вы кончили, она желает, чтобы вы продолжали; припоминая, что вы кое-что пропустили. Она удивляется, как это случается, что она всегда сделает что-нибудь не так. Тут должна быть причина, только она никак не может найти ее. Она удивляется, как люди могут уживаться с ней, и находит это слишком большой добротой с их стороны.

Наконец, само собой разумеется, происходит взрыв. Неприятно то, что ни она сама и никто другой не знает, когда это произойдет. Чем мягче настроена женщина, тем сильнее ее приходится опасаться. Все это я сказал Дику. Он как-нибудь сам убедится в верности моих наблюдений.

— Ты совершенно справедливо сердишься на меня, — ответила Робина, — мне нечем извиняться. Все результат моего неблагоразумия.

Ее трогательная скромность должна была бы подействовать на Дика. Он может быть отзывчивым, когда не голоден. Но как раз в этот день он был голоден.

— Я ушел, когда ты делала пирог, — сказал он. — Мне он казался порядочных размеров. На столе лежала утка, цветная капуста и картофель; Вероника до локтей ушла в горох. У меня разыгрался аппетит, когда я только прошел через кухню. Чтоб не испортить его, я не стал ничего есть в городе. Куда же девалось все? Ведь не могли же вы с Вероникой сесть всю эту массу провизии?

Одно только способно — что она сама признает — истощить терпение Вероники: это несправедливое подозрение.

— Разве похоже, чтобы я целые часы только ела да ела? — спросила она. — Можешь пощупать мою талию, если не веришь.

— Ты сказала, что уж позавтракала, — не унимался Дик.

— Знаю, что сказала, — ответила Вероника. — Минуту тому назад тебе говорят, что нехорошо лгать, а потом сейчас же…

— Вероника!.. — с угрозой прервала ее Робина.

— Тебе легко, — огрызнулась Вероника, — ты не растешь. Ты не чувствуешь этого.

— Самое лучшее будет, если ты помолчишь, — посоветовала Робина.

— Какая будет польза? — ответила не без основания Вероника. — Ты расскажешь им, когда я лягу спать, и мне нельзя будет вставить за себя ни слова. Вечно я во всем виновата. Мне, право, иной раз хочется, чтоб я умерла…

— Умереть, — поправил я ее, — а после глагола хотеть здесь лучше поставить неопределенное наклонение…

— Тебе следовало бы благодарить Провидение, что ты жива.

— Люди раскаиваются, когда человек умрет, — заявила Вероника.

— Надеюсь, в доме найдется хлеб и кусок сыра? — спросил Дик.

— Почему-то булочник не зашел сегодня, — отвечала Робина мягко. — Тоже и разносчик. Все, что есть съедобного в доме, — на столе.

— Бывают такие случайности, — заметил я. — Философы на это, — как говорит наш приятель Сен-Леонар, — только посмеиваются.

— Я бы посмеялся, если бы ему пришлось так позавтракать, — заявил Дик.

— Старайся развить в себе юмор, — посоветовал я. — С юмористической точки зрения завтрак недурен.

— Тебя чем-нибудь покормили у Сен-Леонар? — спросил Дик.

— Я только выпил стакан пива да съел пару сэндвичей, — признался я. — Нам принесли, когда мы разговаривали на дворе. Говоря правду, и я порядком проголодался.

Дик не отвечал и продолжал жевать сухую ветчину. По-видимому, ничто не могло развеселить его. Я решил затронуть его моральное чувство.

— Обед — это приложимо и к завтраку — из трав и при нем довольство судьбой иной раз лучше «упитанного быка»… — начал я.

— Пожалуйста, не упоминай о быках, — прервал он меня легкомысленно. — Я, кажется, готов бы съесть целого да препорядочного.

Есть у меня знакомый. Скажу откровенно, он раздражает меня. По его мнению, человек должен вставать из-за стола полуголодным. Я раз объяснил ему, что нельзя встать из-за стола, чувствуя голод, если не сел за стол голодным, из чего следует, что бываешь вечно голоден. Он согласился, но прибавил, что на это у него свой взгляд.

— Большинство людей, — объяснил он, — встают из-за стола, потеряв интерес к пище. Подобное состояние ума вредно для пищеварения. Надо постоянно, чтобы он чувствовал интерес — вот как с ним обращаться…

— То есть с кем это? — спросил я.

— Ну конечно, с кем же как не с желудком… Вот, например, взять меня. Я встаю из-за первого завтрака, думая о втором. Встаю из-за второго завтрака, думая об обеде. Иду спать, готовый к завтраку.

Приятное ожидание, по его словам, необыкновенно помогает пищеварению.

— Я называю себя «веселым кормильцем», — сказал он.

— Да у вас и вид такой, — ответил ему я. — Вы говорите, как утка, вечно думающая о желудке. Разве у вас нет другого интереса в жизни? Каковы ваши взгляды на домашнюю жизнь, патриотизм, Шекспира… и тому подобное? Почему не дать вашему хозяину плотно пообедать, а затем получить на несколько часов свободу подумать о другом?

— Как вы можете думать о чем-нибудь, когда ваш желудок не в порядке, — сказал он.

— Вы становитесь не человеком, а нянькой собственного желудка. — Мы оба начинали раздражаться, забывая о природной утонченности.

— Вы не в состоянии воспользоваться своим единственным свободным вечером в неделю. Предполагаю, что вы вообще человек здоровый. Таковы каторжники в Портланде. Они никогда не страдают от несварения желудка. Я знал доктора, прописавшего однажды одному своему пациенту два года каторжных работ как единственное лекарство, способное вылечить его. Ваш желудок запрещает вам курить. Он заставляет вас пить слабительную минеральную воду, когда вам того вовсе не надо, предполагая, что наступит минута, когда вам это понадобится. Вы лишены ваших обычных блюд и принуждены питаться особенно приготовленной пищей, точно вы какой-то цыпленок, которого откармливают для выставки. Вас укладывают в постель в одиннадцать часов и одевают в гигиеническое платье, вовсе не подходящее вам. Приходится питаться по зернышку! Нет, я бы при всем своем терпении сбежал от такого желудка…