В гостиной, на каминчике, стояли часики, которые тикали ровно столько времени, сколько их трясли. Там же помешалось пианино, около него столик, на котором стояла вазочка с цветами и лежала книга; за столиком находился диванчик с двумя креслицами по бокам, вдоль стен стояло несколько стульчиков, а на двух стенках висели картинки в рамках. Вообще, гостиная была на славу.
Но всего лучше была кухонька, снабженная всеми необходимыми в хозяйстве предметами: плиткою, которую можно было топить настоящими щепочками, — конечно, самыми миниатюрными, кастрюлечками со съемными крышечками, сковородочками, котелочком и разного другою утварью, не исключая и утюжка с каточком для белья.
Интереснее всего было то, что плитку можно было топить и варить на ней суп из золотника мяса, полкартофелины и даже делать пудинг, так как и для него в плитке было устроено приспособление. Положим, каждый раз, когда мы принимались «готовить» в этой кухоньке, шел дым и летели искры, угрожавшие целости нашего некукольного имущества, что заставляло нас ограничиваться этой игрою лишь летом, когда можно было вынести наш домик куда-нибудь на открытое место. Впрочем, потом мы догадались, что можно ставить домик на кухонный — уже действительно настоящий очаг. Таким образом мы могли продолжать свою игру и зимою.
По совести говоря, я никогда не видел домика, который был бы так хорошо снабжен всеми мелочами, придающими жизни известный комфорт, как наш. Мы приобрели его уже населенным. «Папа», «мама», «бэби» и «служанка», — все скопом находились рассаженными на мебели в гостиной (служанка, впрочем, стояла, как и подобает особе ее положения; по-видимому, она дожидалась распоряжений своих господ), и нам оставалось только распределить всех по своему усмотрению. Все эти куклы были вполне прилично костюмированы, не то что обыкновенные, которые скрывают под своими пышными платьицами лоскуток плохого коленкора, кое-как сшитый. На наших же куклах было надето все, что полагается у людей высшего круга, и притом все части их изысканного туалета могли быть свободно сняты и вновь надеты. Мне приходилось видеть кукол, довольно представительных по внешнему виду, но одежда их была к ним приклеена или даже прибита маленькими гвоздиками. Не желал бы я находиться в положении этих фигурок! Наше же кукольное семейство могло быть раздето в какие-нибудь пять минут, и притом без помощи горячей воды или ножа. Впрочем, они были гораздо лучше одетыми, чем раздетыми, так как обладали довольно тощими и плоскими фигурами, и без одежды трудно было различить, кто из них «папа», кто «мама» и кто «прислуга». Нетрудно было узнать только «бэби», потому что он был ровно вдвое меньше остальных. Для того, чтобы не перепутать трех кукол побольше и опасаясь, так сказать, семейных осложнений, мы при совершении кукольных туалетов принимали разного рода предосторожности.
Приобретя кукольный домик с его жильцами и всласть налюбовавшись на них, мы принялись размещать их в домике. Бэби на три четверти впихнули в коечку; последней четверти она не могла вместить, так как оказалась приспособленною для бэби еще меньших размеров. Это немножко разочаровало было нас, но мы утешились, решив завести себе другого бэби, более подходящего для коечки, а для уже имевшегося придумать другое применение, т. е. другую роль. Папу с мамой посадили на стульчики за стол, который собирались накрыть к обеду, но стульчики оказались слишком неустойчивы для них и повалились на бок. Так как заставлять кукол сидеть на диване во время обеда было неудобно, то Этельберта придала им пока сидячее положение на полу, подперев их сзади стульями.
«Прислугу» мы препроводили в кухню, где она с беспомощным видом прислонилась к плите, крепко прижимая к груди сунутую нами ей в руки половую щетку, а сами принялись «готовить обед».
Что же касается нашей «речной» или «плавучей» дачи, то мы с Этельбертою тут же, на обратном пути от наших знакомых, уже обзаведшихся ею, решили, что на следующее лето обязательно заведем и себе такую «дачку», только самую маленькую, чтобы совсем походила на игрушечную. На окнах будут снежно-белые занавески, а на гребне крыши должен развеваться веселенький флаг. Я могу по утрам работать на крыше — плоской и с балюстрадой вокруг, — защищенный от солнца навесом, между тем как Этельберта будет поливать розы и незабудки, которые будут расти у нас перед домом, или, вернее, перед каютой в насыпных клумбах или прямо в горшках, а потом займется приготовлением печенья к чаю. Вечерами мы будем сидеть на палубе. Этельберта станет играть на гитаре. А когда это надоест, мы будем слушать соловьев.
Будучи еще молоды, мы воображаем, что лето состоит из одних солнечных дней и лунных ночей, что все время веют нежные зефиры и кругом цветут розы. Но когда мы становимся старше и нам надоедает напрасное ожидание прорыва тяжелых свинцовых туч солнечным лучом, мы крепко затворяем окна и двери и, сидя перед веселым огоньком в камине, в сосредоточенном безмолвии прислушиваемся к порывам холодного восточного ветра и вздыхаем о том, что розы уже не цветут.
Я знал молодую сельскую девушку, которая всю зиму копила деньги на белое кисейное платье, чтобы покрасоваться в нем в день цветочной выставки. Но как раз в этот день шел дождь, так что она не решилась нарядиться в свое белое и чересчур легкое платье, а надела прежнее темное. И во все это лето все праздничные дни были дождливые в холодные, так что бедняжке ни разу не пришлось покрасоваться в новом платье; оно так и осталось лежать в сундуке до следующего лета. Но и это лето тоже было почти сплошь холодное и сырое; а когда изредка выдавались ясные деньки, они были будничные, которыми девушка не могла воспользоваться. Только осенью выдалось одно удивительно ясное и теплое воскресенье. Девушка обрадовалась и поспешила достать свое белое платье. Но когда она его надела, то оказалось, что оно ей совсем не годится: стало чересчур узко и коротко, да к тому же сильно пожелтело и, вообще, слежалось так, что радость бедной девушки была испорчена.
Жизнь всегда несет с собой подобные сюрпризы. Вот еще пример. Жили-были когда-то молодая девушка и молодой человек, пламенно любившие друг друга. Но они оба были слишком бедны и не могли обвенчаться, а потому решили, что обождут, пока жених не накопит достаточно денег, чтобы было с чем начать хозяйство. Жених простился с невестой, покинул родину и отправился добывать деньги.
Прошло немало времени, потому что добывать честным трудом деньги — задача очень не легкая. И только в течение целого десятка лет ему удалось накопить столько, чтобы иметь возможность содержать семью.
Когда он вернулся на родину к своей невесте, то оказалось, что между ними все изменилось. Жизнерадостная молодая девушка успела превратиться с старую, кислую деву, злившуюся на жениха за то, что он так долго медлил, а он, с своей стороны, был огорчен и раздосадован тем, что она встретила его слишком холодно после того, как он потратил столько времени и труда на то, чтобы вернуться к ней обеспеченным на всю их дальнейшую жизнь.
Больше часа просидели они по обе стороны стола, удивляясь, как они могли быть настолько глупы, чтобы так долго ждать и, вообще, находить что-то привлекательное друг в друге. Потом он встал, пожелал своей бывшей невесте «всего лучшего»; пожелала и она ему того же самого, и они расстались уж навсегда.
В детстве я читал дурную историю в том же роде.
Жили-были беззаботная стрекоза и хлопотливый муравей, и каждый по-своему относился к жизни. Стрекоза все приятное время года носилась с цветка на цветок, летала вперегонку с товарищами, сверкая на солнышке своими зелеными прозрачными крылышками, питалась сладкою росою с травинок и листочков, и о завтрашнем дне совсем не помышляла.
Но вот вдруг загнула жестокая зима. Оглянувшись вокруг, веселая стрекоза увидела, что ее друзья — цветы, все лежат мертвыми, и поняла, что ее собственный коротенький век должен идти к концу.
Тут она почувствовала радость по поводу того, что так счастливо провела свою жизнь и ничем не портила ее.
