Впоследствии, вернувшись домой, я пересмотрел несколько подобных «руководств» и убедился, что лучше того, которое находилось при мне во время моего путешествия по Германии, в обществе моего приятеля Б., не имелось; остальные оказались ниже всякой критики. Впрочем, ведь и разные другие «руководства» по большей части никуда не годятся.
Таким образом, не отыскав немецкого названия укропа, мы с Б. махнули рукой и заказали «немецкую» яичницу. Минут через десять кельнер с торжеством поднес нам дымящуюся сковороду, наполненную шипящими яйцами, вареньем из крыжовника и обильно посыпанную сверху мелким сахаром. С целью перебить неподходящую к нашему английскому вкусу сладость, мы добросовестно уснастили яичницу перцем, солью и даже горчицей, но и с такой приправой это блюдо оказалось «неприемлемым» для наших желудков. Взамен его, по совету Б., мы потребовали две порции ветчины и съели ее с горчицей и хлебом.
Позавтракав, мы сверились по имевшемуся у нас расписанию поездов и узнали, что следующий поезд в Обер-Аммергау отходит в 3 часа 10 минут. Этот поезд был «сквозной», т. е. нигде на промежуточных станциях не останавливающийся, и для нас очень удобный. По-видимому, железнодорожное начальство чрезвычайно гордилось им, судя по тому, что отметило его крупным шрифтом. Этим поездом мы решили воспользоваться.
Чтобы убить время до трех часов, мы отправились осматривать Мюнхен. Столица Баварии — очень красивый город, с широкими и чистыми улицами и множеством великолепных зданий, но, несмотря на это и на сто семьдесят тысяч обитателей, он весь пропитан атмосферою провинциальности. На улицах мало движения, а в блестящих магазинах мало покупателей. Но так как этот день был воскресный, то оживления было побольше. Все улицы, а в особенности места для гулянья, были полны нарядною толпою, среди которой резко выделялись приезжие окрестные поселяне в своих живописных и оригинальных народных костюмах, целыми столетиями передававшихся из поколения в поколение. Победоносно шествующей по всему свету моде с ее вечными переменами в материях, покроях и цветах до сих пор не удалось проникнуть в область баварских горных твердынь; беспощадная победительница постоянно встречает там самый отчаянный отпор. Как двести-триста лет тому назад, широкоплечий и загорелый пастух из Оберланда все еще продолжает наряжаться по праздничным дням поверх снежно-белой рубашки в серую, расшитую зелеными шелками куртку, опоясывается широким кушаком, нахлобучивает на кудрявую голову широкополую мягкую шляпу с пером и в коротких, по колени, панталонах и подбитых гвоздями толстых башмаках направляется по горам к хижине своей Гретхен.
И Гретхен ждет его, тоже принаряженная по случаю праздника. Стоя на маленьком крылечке, в тени ветвистых деревьев, она представляет собою прелестную старомодную картину. И в ее наряде преобладает национальный зеленый цвет, только на конце пышной косы развеваются ярко-красные ленты; из-под богато расшитого белого передника выглядывает юбка с красными и зелеными полосками; зеленый, также весь расшитый корсаж позволяет видеть тончайшие белоснежные широкие рукава блузки; высокая грудь украшена разноцветными дорогими бусами и тяжелой серебряной цепью; на белокурой голове красуется круглая зеленая шляпа. Стальные пряжки на башмаках красавицы соперничают в блеске с большими синими глазами. Глядя на эту дышащую жизнью и здоровьем простосердечную сельскую Гретхен, невольно проникаешься чувством зависти к ее жениху Гансу.
Сойдясь вместе, эта красивая парочка, напоминающая бывших когда-то в ходу фарфоровых пастушка с пастушкой, рука об руку направляется в город. При встрече с ними останавливаешься в изумлении, протираешь себе глаза и думаешь, не во сне ли видишь их. Они так живо напоминают золотые дни детства, когда старая няня по вечерам в детской пред ярко топившимся камином давала нам смотреть старые книги с картинками, на которых изображалась жизнь гораздо более красочная и интересная, чем она является в наше прозаичное, всеуравнивающее, стирающее все общественные различия время.
По воскресным дням Мюнхен и его окрестности производят между собою оживленный обмен населения. С утра одни поезда за другими привозят в город поселян, и из города увозят «на лоно природы» бесчисленные вереницы горожан, в течение дня растекающихся по горам и долам, по лесам и берегам кристальных озер.
Мы отправились в одну из народных пивных, не в шикарный кафе-ресторан, битком набитый туристами, местными «дельцами» и прожигателями жизни, а именно в пивную или, вернее сказать, в пивной погребок, старинный прохладный и полутемный, с массивными, но низкими и дочерна закопченными сводами. Только там и можно наблюдать жизнь настоящих баварцев.
Поселяне в своей непосредственности несравненно интереснее горожан, которые все похожи друг на друга, как одно яйцо на другое: а в высших кругах и совсем почти уж незаметно никакой индивидуальной разницы, потому что представители этих кругов все одинаково одеваются, одинаково говорят, одинаково живут, одинаково действуют и мыслят. Мы, люди высших слоев общества, только играем в жизнь по заранее составленным для нас программам и правилам. Каждый наш шаг, каждое движение, каждое слово у нас являются не своим, а чужим, сделанным по указке, от которой мы не вправе уклоняться, чтобы «не испортить игры».
Стоящие на вершине общественной пирамиды и на природу привыкли смотреть особенным образом: сверху вниз, с затаенным любопытством. Те же широкие народные массы, которые составляют основание этой пирамиды, глядят на все окружающее их не как на одну красивую, но не имеющую самодовлеющего значения декорацию, а как на совокупность живых и грозных сил, с которыми необходимо серьезно считаться. Эти массы прямо смотрят природе в ее суровое лицо и всю жизнь борются с нею среди окутывающего ее мрака таинственности. Как навеки отметил ангел боровшегося с ним в ночной темноте Иакова, так носит на себе неизгладимые следы своей борьбы и народ.
Среди высших классов царит лишь один тип, а в народе переливаются сотни различных типов. Поэтому я по возможности предпочитаю посещать те места, где сходится народ; сборища общественных сливок я и так знаю: достаточно побывать на одном из них, чтобы иметь ясное понятие о всех. Мне уж не раз приходилось давать это объяснение моим друзьям, которые упрекают меня в пристрастии к низшим слоям общества.
Сидя с трубкою в зубах пред кружкою пенящегося пива, я с интересом наблюдаю переливающиеся в старых пивных погребках пестрые живые волны; подмечаю ряд прямо выхваченных из действительности живых картин, мелькающих предо мною, как в калейдоскопе.
Несколько рослых, плечистых, здоровых сельских парней привели в любимый погребок своих избранниц и угощают их пивом с приправой огромной луковицы. Как хорошо веселятся эти молодые люди! Как они смеются, шумят и поют! Какими перекидываются оригинальными шутками!
За одним из столов сидит другая компания — пожилых мужчин, играющих в карты. Как характерны эти словно из дуба вырезанные лица! Один из игроков, уже старик, отличается необычайной живостью, подвижностью и горячностью. Как сверкают его глаза! Как выразительна игра его лицевых мускулов, благодаря которой вы можете читать каждую его мысль как в открытой книге! Вы ясно видите по этой игре, с каким торжеством старик готовится прикрыть королем выпавшую даму. Его сосед смотрит тихо, спокойно и смиренно, хотя и с оттенком уверенности в своей окончательной победе. Вы чувствуете, что он уже держит в руках те карты, которые должны закончить партию в его пользу, и он только сдержанно выжидает случая показать их. Приближающаяся победа так и отражается на его почтенном лице и в его тихом взоре. Однако он все-таки ошибся в расчете: оказывается, последняя его карта побита. Все с изумлением на него оглядываются, потому что тоже были уверены в его победе. Но он сдержанно смеется, скрывая прыгающие в глазах предательские огоньки разочарования и досады. С этим человеком, умеющим так успешно обуздывать себя, нужно вести дела осторожно.
