Этот процесс отделения, потери высшего мира и традиции, всемогущей секуляризации и триумфального рационализма и натурализма тождественен как на плане отношений человека и реальности, так и на плане общества, государства и нравов. Говоря о смерти цивилизаций, мы упоминали, что внутренняя приверженность низших и невежественных людей вождям и традиционным институтам в общем была оправдана настолько, насколько она представляла собой путь, ведущий к плодотворным иерархическим отношениям с существами, которые знали и которые «были», которые свидетельствовали о живой нечеловеческой духовности и поддерживали ее; любой традиционный закон был воплощением и адаптацией этой духовности. Но когда такая точка отсчета уже отсутствует или когда существует только пустой ее символ, то подчинение является напрасным, а повиновение —бесплодным; итоговым исходом является не обрядовое соучастие, а очерствение.
Таким образом в современном очеловеченном мире, в котором отсутствует измерение трансценденции, любой закон иерархического порядка и стабильности был обречен исчезнуть даже на внешнем плане, вплоть до достижения подлинной атомизации отдельного человека не только в вопросах религии, но также и в политической области при помощи отрицания любых традиционных ценностей, институтов и авторитетов. Как только fides стала светской, за восстанием против духовной власти последовало восстание против светской власти и притязания на «права человека»; утверждение свободы и равенства всех людей; решительное упразднение идеи каст («функциональных классов») и привилегий; а также либеральное разложение.
Но закон действия и противодействия определяет, что за индивидуалистической узурпацией автоматически следует коллективистский предел. Человек без касты, освободившийся раб и прославляемый пария —современный «свободный человек» —противопоставлен массе других людей без касты и в итоге подчиняется грубой власти коллектива. Таким образом, падение продолжается, и следует переход от личного к анонимному, к стаду, к чистому, хаотическому и неорганическому количеству. Как научная конструкция пытается с внешней стороны воссоздать множественность частных явлений (потеряв то внутреннее и подлинное единство, существующее только в контексте метафизического знания), так и современные люди попытались заменить единство, состоявшее в древних обществах из живых традиций и священного закона, внешним, анестезирующим, механическим единством, в котором отдельные люди сводятся вместе без каких-либо органических связей друг с другом, и без какого-либо высшего принципа или фигуры, благодаря которой повиновение означало бы как согласие и покорность, так и признание и возвышение. Так возникли новые коллективные формы, по своей сути основанные на условиях материального существования и различных факторах только лишь общественной жизни, управляемой безличностной и нивелирующей системой «государственных властей». Эти коллективные формы превращают индивидуализм в его противоположность, доходя до абсурда; присутствуют ли они под масками демократии или национального государства, республики или диктатуры, их несут независимые субчеловеческие силы.
Наиболее решающий эпизод в освобождении европейского плебса, Французская революция, уже демонстрирует типичные черты этого переворота. В ней можно увидеть, как вызванные силы выходят из-под контроля тех, кто их вызвал. Как только революция свершилась, она как бы зажила своей жизнью, ведя людей, а не наоборот. Одного за другим она уничтожила своих «детей». Ее вожди кажутся воплощением революционного духа, а не реальными личностями; их несет движением как инертные и автоматические объекты. Они оседлали волну —пока они следуют течению и полезны для целей, поставленных революцией. Но как только они пытаются господствовать над ней или остановить ее, водоворот поглощает их. Пандемическое всемогущество заражения; предел силы «состояния толпы», где результат превосходит сумму всех компонентов и несет ее; скорость, с которой события следовали одно за другим и преодолевались все препятствия, пророческое знание многих эпизодов —таковы особенные черты Французской революции, в которых видно проявление нечеловеческого элемента, чего-то субличностного, имеющего свое сознание и жизнь и использующего людей просто как инструменты[848] .
Сегодня после разрушения последних «плотин» то же самое явление можно наблюдать в разных степенях и формах в некоторых заметных аспектах современного общества в целом. Анонимный характер структур, приписывающих народу и «нации» происхождение всех властей, прерывается только для порождения явлений, весьма напоминающих древние народные тирании. Речь идет о личностях, возникающих у власти на короткое время в силу своего мастерского умения пробуждать иррациональные силы демоса и направлять их, при этом не имея подлинно высшего принципа и таким образом обладая только иллюзорным господством над тем, что они пробудили. Ускорение, характеризующие все падающие тела, заставляет преодолеть и фазу индивидуализма и рационализма, за которой следует восстание иррациональных и стихийных сил с соответствующей им мистикой. Здесь мы встречаем дальнейшее развитие известного процесса регрессии. В области культуры эта регрессия сопровождается переворотом, который был охарактеризован как измена ученого люда[849] .
Люди, все еще противодействовавшие материализму масс, признавая лишенные личного интереса формы активности и высшие ценности, и, противопоставляя их полной страстей и иррациональной жизни собственную веру в высшие ценности и принципы, и составлявшие своего рода задний план трансценденции, который по меньшей мере не давал низшим элементам вливать в религию свое честолюбие и способ существования —эти самые люди в последние времена стали превозносить этот плебейский реализм и это десакрализованное низшее существование, окружив его ореолом мистицизма, морали и религии. Они не только начали насаждать реалистические страсти, партикуляризм и политическую вражду; не только отдались опьянению мирских достижений как раз в то время, когда их контрастирующая функция была более чем необходима на фоне усиливавшейся энергии низшего элемента, —что несравнимо опаснее, они начали превозносить все это как единственную человеческую возможность, прекрасную и достойную развития —единственную, из которой человек может черпать всю полноту моральной и духовной жизни. Они снабдили эти мощные страсти доктринальными, философскими и даже религиозными подпорками (из-за чего те крайне усилились) и в то же время стали насмехаться над любым трансцендентным интересом или принципом, превосходящим частные интересы расы или нации и свободным от всех человеческих общественно-политических обусловленностей. [850] В этом вновь проявляется феномен патологической инверсии полярностей: человеческая личность в своих высших способностях стала инструментом других сил, вытесняющих ее и использующих ее для духовного разрушения, а сам человек этого даже не осознает [851] .
В конце концов, когда интеллектуальные способности обширно применялись к исследованиям природы, это уже представляло собой «измену»: профаническая наука, произошедшая отсюда, выдавала себя за подлинную науку, вступив в союз с рационализмом в нападках на Традицию и религию. С другой стороны, она поставила себя на службу материальных нужд жизни, экономики, промышленности, производства и перепроизводства и стремления к власти и богатствам.
Закон и мораль секуляризовались аналогично: они уже небыли «даны свыше», потеряв всякое духовное оправдание и целесообразность и приобретя лишь общественный и человеческий смысл. Здесь немаловажно то, что в некоторых более поздних идеологиях они стали претендовать на тот же древний авторитет, но в обратном направлении: «снизу вверх». Мы говорим о «морали», признающей ценность в отдельном человеке только постольку, поскольку он является членом лишенного головы коллектива, он отождествляет свою судьбу и счастье с последним и обличает как «упадок» и «отчуждение» любую форму активности, не являющейся общественно «полезной» и не служащей организованному плебсу, завоевывающему планету. Мы вернемся к этим соображениям, когда будем обсуждать особые формы, которыми должен закончиться нынешний период. Здесь мы ограничимся тем, что скажем об определенном перевороте индивидуализма, запустившем процесс распада —индивидуализма, который сегодня существует разве что в своих остатках и поползновениях бледного и бессильного «гуманизма» буржуазных писателей. Но в принципе, в соответствии с которым человек должен в первую очередь чувствовать себя частью группы, партии или какого-нибудь коллектива, и иметь ценность только в связи с ними, можно видеть воспроизведение отношений дикаря и тотема его племени и худший тип фетишизма.
