«Злого и свиньи кусают», — гласит поговорка. Однако

  Правильней, кажется мне, было б иначе сказать:

Добрых и тихих людей даже свиньи кусают, а злого,

  Верь, не укусит и змей, — сам он боится его.

Мне кажется порой и бог философом,

Который не сейчас казнит хулителей,

А медлит, но больней зато впоследствии

Наказывает их, несчастных, за грехи.

Спал, говорят, под стеной обветшалой однажды убийца,

  Но, появившись во сне ночью, Серапис ему

В предупрежденье сказал: «Где лежишь ты, несчастный? Немедля

  Встань и другое себе место найди для спанья».

Спавший проснулся, скорей отбежал от стены, и тотчас же,

  Ветхая, наземь она с треском упала за ним.

Радостно утром принес в благодарность он жертву бессмертным,

  Думая: видно, и нас, грешников, милует бог.

Ночью, однако, опять ему снился Серапис и молвил:

  «Воображаешь, глупец, будто пекусь я о злых?

Не дал тебе я вчера умереть безболезненной смертью,

  Но через это, злодей, ты не минуешь креста».

Дай мне вина, чтобы Вакх отогнал от меня все заботы

  И отогрел бы опять сердце остывшее мне!

В этом вся жизнь. В наслаждении жизнь. Отойдите, заботы!

  Смертного жребий не долог. Сегодня — дары Диониса,

Хоры, венки из цветов и женщины с нами. Сегодня

  Пользуйся благами всеми. А завтрашний день неизвестен.

Женщины дразнят меня стариком и советуют даже,

  К зеркалу взор обратив, жизни останки узреть.

Белые будь у меня или черные волосы — это

  Мне безразлично теперь: я уж к закату иду.

Но благовонною мазью, венками из листьев прекрасных,

  Бромием прочь я гоню множество тяжких забот.

Всем суждено умереть, и никто предсказать не сумеет

  Даже на завтрашний день, будет ли жив человек.

Ясно все это поняв, человек, веселись беззаботно,

  Бромия крепко держа — смерти забвенье — в руках;

И наслаждайся любовью, ведь жизнь у тебя однодневна.

  Прочие тяготы все я оставляю Судьбе.

Остолбенел я, увидев ритора Мавра: слоновый

  Хобот, по фунту губа, голос — убийственный рев.

Мемфис курносый играл в пантомиме Ниобу и Дафну.

  Деревом Дафна его, камнем Ниоба была.

Комику Павлу приснился Менандр и сказал: «Никакого

  Зла я не сделал тебе. Что ж ты бесславишь меня?»

Лучше на суд Гегемону, казнящему смертью злодеев,

  Отданным быть, чем тебе в руки, Геннадий, попасть:

Тот, по закону карая, разбойникам головы рубит,

  Ты же, невинных губя, с них еще плату берешь.

Магн опустился в Аид. И в смятенье владыка Аида

  Молвил: «Пришел он затем, чтоб воскресить мертвецов».

Некто все пальцы пустил в работу, на счетах считая,

  Но неожиданно смерть с ним свои счеты свела.

Счеты живут и теперь, но душа их живая — хозяин —

  Уж не считает на них, с жизнью окончив расчет.

Что пользы граду в том, что пишешь ты стихи,

Беря такие деньги за хулу и ямб

Продать всегда готовый, как торгаш елей?

Ты оскорбляешь меня. Все стерплю и терзаться не стану:

  Кто оскорбляет других, злобой наказан своей.

Как ты болтлив, человек, а ведь скоро ты ляжешь в могилу.

  Лучше молчи и, живя, думай о близком конце.

Нет, не меня оскорбил ты, а бедность мою. Если б даже

  Нищим был Зевс на земле, он бы обиды терпел.

Если я беден, что ж делать? Невинного что презираешь?

  В этом виновен не я; это — ошибка Судьбы.

Александрию покинув, ты двинулась в Антиохию.

  После Сирийской земли мчишься в Италию ты;

Мужа-вельможу тебе не поймать! Ведь из города в город

  Скачешь без устали ты, тщетно гонясь за мечтой.

Сын у тебя Эрот, супруга твоя — Афродита.

  Не без причины, кузнец, ты и хромаешь еще.

Мне подарили осла. Ленивый, он все упирался.

  Будет в дороге стоять тот, кто отправился с ним.

Медленность — матерь его, а сам он — сонливость и мука.

  Если ж его повернуть, первым помчится назад.

Клялся я тысячи раз, что не буду писать эпиграммы:

  Ими я злобу к себе многих глупцов возбудил,

Но Пантагата едва пафлагонскую рожу завижу, —

  И не могу побороть страсть к эпиграммам в себе.