Но осенью из лагеря русских военнопленных бежали трое. В лесу они набрели на дом лесника, убили его, забрали одежду, переоделись… Их поймали на другой день: одежда не по росту, денег не было. Немецкого языка они не знали. Да и все — обличье, лицо, манера держаться — выдавало: чужеземец.

Беглецов повесили прямо в лагере для острастки.

Пробовали бежать из «Спорт-Паласта». Их возвратили под конвоем на третий день. Лагерфюрер Ранге проявил «гуманность»: отправил их не в лагерь уничтожения в Барт, где тоже был завод Хейнкеля, а в команду «Бомбензухен».

Англичане применяли бомбы замедленного действия. Такая бомба зарывалась в землю на глубину в пять-шесть-семь метров и ждала там своего часа. В назначенный срок часовой механизм срабатывал, бомба взрывалась через сутки, двое, трое, а бывало, и через десять… Взрывы эти, конечно, нервировали немцев, мешали работе. Если бомба попадала, скажем, в цех, работа прекращалась, пока бомбу не откопают и не взорвут. Откапывали бомбы команды «Бомбензухен». Составлялись они, как правило, из провинившихся или из заключенных концлагерей. Откопаешь до взрыва — твое счастье.

Беглецам из «Спорт-Паласта» повезло. Они откопали. Но никто не пытался больше бежать.

Но мысли о побеге с первых же дней пребывания в «Спорт-Паласте» не оставляли Володю в покое. «Бежать самолетом? Но как до него добраться? И как взлететь?.. А если лодкой?.. Росток на берегу залива… А там море… Но где взять лодку? И разве переплывешь на лодке целое море? Если бы наши сбросили в лагерь оружие!.. Предупредили бы нас заранее и сбросили… В нашем лагере две тысячи, да в других лагерях… Целая армия!» Эти опасные мысли Володя мог доверить только самому близкому другу. Но Ванька Смирный, прежде разбитной, смелый, в лагере сник, померк, стал нелюдимым, угрюмым и молчаливым. Несколько раз вахманы жестоко избивали его, и в глазах Вани появилось выражение загнанного зверя.

Смиренко работал в цехе. Володя Путивцев попал в бригаду «транспортников». Пригоняли их в лагерь с работы затемно. Усталые, они еле добирались до своих лежбищ и падали на них. Разговаривать приходилось редко и на людях.

Как-то Ваня Смиренко украл из вагона на «Мариене» несколько картофелин. Когда он вылезал из вагона, его заметил штатский немец и донес в полицию. Вахманы так избили его гуммами, что он еле доплелся до лагеря. Володя узнал об этом, нашел его на нарах среди людского месива, и тот шепнул Путивцеву распухшими кровоточащими губами:

— Конченый я человек, Вовка…

А ночью Смиренко повесился в уборной. Она располагалась в углу небольшого лагерного двора. В другом месте повеситься было негде.

Первое время Володе страшно было ходить в уборную. Там уже повесился третий. Все казалось: в темном углу повешенный с синим лицом… С кем теперь поделишься, кому откроешь душу? Как в пустыне…

Долгое время все окружавшие Володю русские представлялись ему на одно лицо. У всех в глазах смертельная тоска. Все бесправные, униженные, голодные, битые, безразличные ко всему.

Кому можно довериться? Больше других ему нравился Степан. Степан Степанов. Был он родом из Донбасса, работал забойщиком. Вид у него самый неказистый, лицо простое, курносое. Нос так вздернут, что, как говорил Зуев, другой «транспортник», глянешь — и видно, что в голове делается. Шуточки эти Степан воспринимал спокойно.

— Верно, — говорил он. — Посмотришь и сразу видишь — умный человек. А вот если в твою башку заглянуть, так там — пусто. Слышишь, даже звенит! — Степан легонько похлопывал Зуева по голове. Звук действительно получался как в бочку…

Зуев тоже был шахтером. Моложе Степана, но почему-то его все называли Зуевым, а Степанова — Степаном. Может, потому, что Зуев, когда спросили его, как звать, ответил: Зуев я…» Оба они скрыли от немцев свою профессию, иначе попали бы на шахты. Многие скрывали свои профессии и отвечали: «Чернорабочий». Из «чернорабочих» и образовали «транспорткоманде».

Работа была тяжелой, для подростка непосильной: мешки с цементом по семьдесят пять килограммов, ящики тоже тяжеленные — взвалишь на спину, ноги подкашиваются. Разгружать вагоны с древесными чурками для газогенераторных автомобилей тоже не мед. Помахаешь целый день вилами — вечером ни рук, ни ног не чувствуешь.

Во всяком деле нужна сноровка и, конечно, сила для такой работы. А откуда сила? В пятнадцать лет, да с баланды?

Работать приходилось, как всем, без скидок на возраст. Был в бригаде один Рыжий, в блатной кепочке. Советскую власть ненавидел. Все время шпынял Володю:

— Пацан? Ну и что же? А баланды жрет столько же, сколько и я… Пусть работает. Немцы научат всех работать…

Степан не выдержал. Были они тогда втроем в вагоне. Подошел к Рыжему вплотную, надвинул кепочку на глаза:

— А ну закрой хайло!.. Любишь немцев, люби!.. Люби молча! Понял?..

— Ты что? Ты что? Та хто их любит? Тоже сволочи!.. За людей нас не считают…

Рыжий поправил кепочку и улыбнулся жалко и злобно.

После этого случая Володя стал тянуться к Степану. Но никакой «мягкости» по отношению к себе он не чувствовал. Идут в колонне утром, спать хочется. Если идешь не с краю, можно немного вздремнуть. Ноги свое делают машинально: раз-два, раз-два… Слева от тебя плечо, справа — плечо, сзади на пятки наступают, впереди — спина или затылок, в зависимости от роста впереди идущего. Не потеряешься. Но, конечно, в дремоте иногда сбиваешься с шага, тыкаешься куда-то.

— Чего тычешься, как теля в цицку, — беззлобно бормочет Степан.

Идешь какое-то время в ногу, а потом снова…

К сорок третьему году из Барта на «Мариене» стали приходить на платформах с нервюрами деревянные, грубо сколоченные, неокрашенные гробы. Крематорий в Барте был слабосильным. Крематорий в Ростоке был мощным. Трупы из Барта приходили в Росток. «Транспортники» перегружали их на «бюссинг» — огромный грузовик с прицепом.

В крематории работала другая команда. Там трупы вынимали из гробов, сжигали, а «тара» — гробы — тем же путем на платформах по железной дороге возвращались в Барт, за новым «грузом».

На этой работе Володя проработал почти два месяца вместе со Степаном.

Когда Володя в первый раз взялся за гроб, ему стало не по себе.

— Не бойся, — сказал Степан. — Мертвых бояться не надо. Мертвые плохого не сделают…

Человек привыкает ко всему. Привык и Володя к этой работе: гробы были относительно легкими — сухое дерево, а внутри кости, обтянутые кожей.

Давно хотелось Володе рассказать Степану о себе, об отце, о дяде Пантелее, о Митьке, о Коле Бандуристове. Обо всех родных, кем он гордится, кто воевал, был на фронте.

«А Степан был на фронте?» Володя решился, спросил.

— Был.

— И как же?.. Как же вы очутились здесь? Попали в плен?

— Долгая история, хлопчик… Конечно, попал в плен… Был контужен, еще в июле сорок первого… Потом бежал. Пробрался на родину, в Донбасс, к жинке, к доне… А тут меня и сцапали во второй раз и сюда…

— Бежать надо, дядя Степан…

— Бежать?.. Это верно. Но бежать надо не на виселицу… Как те, трое… Присмотреться надо. А пока, Вовчик, будем бедовать… да работать так, чтобы немцам проку от этого мало было… Лангсам, лангсам…[50]

В Лондоне Юрий Васильевич Топольков занимался прессой так же, как в свое время в Берлине.

С первых же дней своего приезда в Лондон Юрий Васильевич восстановил все старые знакомства. И, конечно, с Чарльзом Стронгом. Стронг теперь носил военную форму и, к удивлению Юрия Васильевича, имел довольно высокое воинское звание — майора. Военная форма шла ему. Стронг был худощав, высокого роста. Выглядел он, правда, усталым. На вопрос, в каких войсках Стронг служит, тот ответил что-то маловразумительное. Наш военный атташе немного просветил Тополькова относительно характера работы бывшего журналиста.

В Стронге произошли заметные перемены в его отношении к жизни, к политике. Чарльз совсем не был похож на человека, который когда-то на вопрос: «Что ты делал, когда немцы напали на Польшу?» — ответил: «Играл в крокет…» Этот ответ запомнился Тополькову.