— Хорошо, — заметил Юра.
Путивцев помолчал, потом сказал, глядя в окно:
— Домой хочется.
В это утро к сердцу Пантелея подступила такая острая, сосущая тоска по дому, по России, какой он ни разу еще не испытывал за эти три месяца.
Кюлюнгсборн лепился вдоль берега. Яично-желтый рассыпчатый песок тянулся широкой полосой между светло-синим морем и дорогой, обсаженной высокими соснами. В окружении фруктовых и декоративных деревьев возвышались здания пансионатов.
В этот осенний день, когда курортный сезон уже кончился, улицы городка были пустынны и тихи.
Возле ресторана «Нептун» подвыпившая компания мужчин окружала двух молодых дам, которые заразительно смеялись.
— По всему видно, дамы «высшего света», разорившиеся дворянки, — заметил Юра.
— Я видел таких же в России, после революции. Бывшие офицеры, бывшие дворянки…
— Но эти-то мужчины не офицеры. Посмотрите, как они пестро одеты: лаковые штиблеты, цилиндры, бабочки — какая безвкусица! Все самое дорогое, все напоказ. Это спекулянты, нажившиеся на махинациях. И им льстит, что теперь по сходной цене они могут покупать вот таких вот дамочек, которые прежде не удостоили бы их даже взглядом.
— Да, похоже, ты прав, Юра.
Пообедав в небольшом привокзальном ресторане, Путивцев и Топольков отправились в обратный путь.
В Баддоберане им снова предстояла пересадка. Тихий и безлюдный утром, вокзал теперь был забит полицейскими и переодетыми шпиками. У Путивцева и Тополькова проверили документы, предупредили, что территорию станции покидать не рекомендуется: в городе неспокойно. Когда Юра спросил: «Что случилось?» — жандарм буркнул в ответ не совсем вежливо, что-то вроде: «Суются всякие…»
— Интересно все-таки, что случилось? — спросил Путивцев.
Юра пожал плечами.
Со стороны города явственно слышался людской гомон. Мимо вокзала проскакало пол-эскадрона драгунов.
Раздался удар гонга. Пассажиры, отъезжающие на Росток, приглашались на посадку.
Путивцев и Топольков вошли в вагон. Пантелей Афанасьевич опустил стекло в купе и высунулся в окно.
Поезд плавно тронулся и покатил. И тут Пантелей Афанасьевич услышал приглушенные расстоянием хлопки. Слух не мог его подвести.
— Юра! Стреляют! — взволнованно сказал он.
Да, сомнения не было. Там, на площади, стреляли.
Поезд пошел быстрее, простукал на выходе из города на стыках рельсов, дал протяжный гудок. Еще какое-то время Путивцев и Топольков слышали негромкие хлопки выстрелов.
…На другой день газета «Роте фане» вышла с заголовком на всю полосу: «Кровавое воскресенье в Баддоберане».
Рабочие Ростока, Висмара и Штральзунда собрались в Баддоберане на митинг. Митинг закончился демонстрацией. Полиция и войска, подтянутые в Баддоберан, пытались разогнать рабочие колонны. Между демонстрантами и жандармами произошли столкновения. Полиция пустила в ход оружие. Среди рабочих были убитые и раненые…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
День выпал неудачный: клиент попался привередливый, скупой, торговался за каждую копейку, всю душу вымотал.
Тихон Иванович домой приехал сердитый. Ругнул за что-то Ивгу, выпил рюмку водки, нехотя похлебал борщ. Потом забрался на сундук и раскрыл Библию на закладке.
«Если делают добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? Ибо грешники то же делают. И если взаймы даете тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за это благодарность, ибо грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосердны, как и Отец ваш милосерд».
Во дворе злобным, захлебывающимся лаем залился Каштан. Только на чужих так лаяла собака.
— Ивга! А ну пийды глянь, кого бог нэсэ?
Но не успела Евгения Федоровна выйти из дома, а на пороге уже стоят двое: в кожаных куртках, под пояс, на боку — револьверы. Один — рябоватый, низенький, кряжистый, другой — рослый, блондин.
— Вы будете Тихон Иванович Константинов? Собирайтесь, мы из ГПУ…
— Ой, лышенько, да за шо ж вы его?.. — запричитала Евгения Федоровна.
На шум вышла из соседней комнаты Ксения с Вовкой на руках:
— За что вы забираете моего отца? Он ничего плохого никому не сделал.
— Вас, дамочка, прошу не вмешиваться, — сказал рослый и, видимо, старший.
— А я не дамочка! Вы не имеете права меня оскорблять!
— А как же, простите, вас величать? — спросил рябоватый и чудно прищелкнул двумя пальцами. — Товарищ…
Рослый сказал уже другим тоном:
— Вы не волнуйтесь, гражданка. Разберемся во всем по справедливости.
Пока шли разговоры, Тихон Иванович молча собрался, взял пару белья, очки.
— Замовчь, Ивга! — прикрикнул он на всхлипывающую жену. — У билых сидел, посижу и у червоных.
С этими словами он и вышел в сенцы. На улице их поджидала линейка. Тихон Иванович сел рядом с рябоватым, по другую сторону сел блондин. Возница вожжой огрел лоснящийся круп мерина, и линейка покатилась по Амвросиевской, дутыми шинами взбивая слежавшуюся пыль.
«За шо ж мэнэ? Неужто за то, шо в церковных старостах состою? Неужто почалось гонение на божьих людэй? — подумал Тихон Иванович. Но тут же усомнился: — Не можэ того быти… Чи за то, шо того биляка спас?» — мелькнула новая догадка…
* * *
В девятнадцатом году Тихон Иванович арендовал большой фруктовый сад у дальнего родственника жены — Закревского Ивана Федоровича. Закревский имел дворянское звание: предки его, богатые казаки, получили дворянство от царя за воинскую доблесть.
Сам Закревский хозяйство не вел, землю и сад сдавал в аренду. С семьей жил в городе, подальше от своих непреклонных старых родителей, которые не давали ему благословения на брак с бедной казачкой. Два сына у них уже было, а родители все упорствовали.
Закревский сам предложил Тихону Ивановичу:
— Возьми сад! В убытке не будешь. Зачем добро чужим людям отдавать? А у тебя ведь столько голодных ртов.
И Тихон Иванович взял. Сад был подзапущен, зарос травой, но деревья еще были нестарые, плодоносные и прибыль давали немалую. Жил Тихон Иванович в шалаше, который соорудил прямо в саду.
Дом Закревского стоял под замком. Ходили о нем недобрые слухи в Винокосовской. По ночам вроде бы в нем появлялся покойный дед Ивана Федоровича Закревского — Савва. Потому, мол, и молодой Закревский там не живет. Съехал от греха подальше. Тихон Иванович, проходя мимо дома, на всякий случай всегда крестился. А тут еще в саду поселился сыч, птица ночная и с недоброй славой. Какую ночь ничего. А какую как заведет свою бесовскую песню — уууу… уууу, а потом смеяться начнет человеческим голосом — ках, ках, ках…
Однажды ночью вышел Тихон Иванович по нужде из шалаша, глянул случайно на дом — огонек в окне мелькнул. Тихон Иванович протер глаза. Снова будто заискрилось в доме. Константинов затаился. Но сколько потом ни смотрел — ничего не увидел. Утром, обходя дом, заметил, что доски, которыми был забит запасный вход, порушены. Значит, кто-то был. Человек! Духам не надо доски отбивать. Духи сквозь стены проходят. Спустившись по склону к кринице, выложенной белыми камнями, где когда-то была купальня Закревских, Константинов обнаружил незнакомого человека. Голый по пояс, он обмывался холодной водой из ручья. У Тихона Ивановича в руках было ружье. Голос строгий, непреклонный:
— Ты ночью в дом лазил? Вор?!
— Не вор я, добрый человек, я странник… — сказал он.
— Вот сдам тебя властям, там побачимо, який ты странник…
— Не бери на душу грех, отец. Богом клянусь, не вор я. А в доме был, верно. Думал, он брошенный, хотел что-либо из одежонки достать, моя-то совсем износилась, срамоту прикрыть нечем.
Штаны у незнакомца действительно рваные, рубаха — как сито. На ногах разбитые солдатские ботинки.
