В будние дни слишком много было вокруг людей. Не каждое воскресенье на «Мариене» приходили моторы, но когда они приходили, Эммануэль и Володя делали свое дело. Все шло гладко, пока Эммануэль не прошляпил полицая. В кране что-то не ладилось, француз возился с мотором и не заметил вахмана. А когда заметил, тот был уже совсем близко. Эммануэль посигналил: раз, второй…

Володя, конечно, услышал. Но сигнал, видно, привлек внимание и вахмана. Он сразу направился к моторам. Володя услышал его шаги — звяканье металлических набоек. Путивцев быстро поставил крышку на место, пристегнул застежки… «Но как объяснить, зачем я здесь?.. Вот она, моя смерть!.. — мелькнуло в сознании. — Сейчас из-за поворота появится вахман…» Времени на раздумье не было. Володя расстегнул ширинку и стал… мочиться.

— Ферфлюхтер! Гунд! Шванерайне! — послышались крики за спиной.

Вахман подскочил, и на Володю посыпались удары гуммы. Путивцев закрыл голову руками.

— Иншулдиген зи миер, битте! Их нихт верде меер зо махен! Нимальс! (Извините меня! Я не буду больше так делать! Никогда!)

На крики прибежал Эммануэль. Залопотал по-своему, грозно сверкая глазами. На полицая это, видно, подействовало: против него одного в этом закутке были двое: француз и русский. Пусть они безоружны, но…

— Шванерайне! — еще раз выругался вахман, но гумму спрятал и пошел к выходу из лабиринта.

Следы от ударов гуммы у Путивцева держались около месяца. Руки невольно тянулись к больным местам, особенно на голове: проведет Володя по волосам, а под ними вздутые полосы и боль сначала нестерпимая, потом — глухая.

Обычно колонну русских гнали не через центральную часть города, а через лес, затем пустынной аллеей до Верфтштрассе, а за Верфтштрассе тоже вскоре начинался незаселенный район пригородных дач. Стук тысяч деревянных колодок о брусчатку будил немцев, они жаловались, и потому русских гоняли длинным, обходным путем.

Перед Верфтштрассе колонна проходила мимо дома терпимости для иностранцев. Собственно, это был не дом, а барак. В городе имелся бордель для немцев, где проститутки, соответственно порядкам «Новой Европы», были немки. В этом же бараке находились польки, итальянки, мадьярки.

Летом проститутки нередко разгуливали на лужайке перед бараком, приподнимали юбки, поправляли чулки, ходили вихляющей походкой. Они «работали», конечно, не на русских, а на охрану. Но одна смуглая, пышная итальянка «цепляла» и русских.

— Иван! — кричала она. — Фюнф марк. Нур фюнф марк! (Иван! Пять марок! Только пять марок!..)

— Вот она и цена всей любви! — как-то философски заметил Зуев.

В сорок четвертом году Володе Путивцеву было шестнадцать лет. За свою жизнь он только один раз поцеловал девочку — свою одноклассницу Зиночку, и то на спор. Подбил его на это Ванька Смирный. Володя учился тогда в шестом классе, девочка эта нравилась ему. И Ванька, который был на два года старше и поопытнее, подбил его…

Ничего хорошего в поцелуе Володя тогда не нашел. После поцелуя он даже как бы разочаровался в Зиночке. Представление о любви в то время у него было двойственное. С одной стороны, то, что он чувствовал к Зиночке до поцелуя, — волнительно-чистое, ясное, возвышенное. С другой — то, что у него сложилось под впечатлением некоторых книг, случайно слышанных разговоров о женщинах, — это чувство было томительно-смутным, темным, но чем-то неизъяснимо влекущим.

Еще когда Володя жил дома на Амвросиевской, однажды он увидел, как молодая соседка, подобрав юбку выше колен, мыла ноги. Тогда он впервые почувствовал всю физическую привлекательность женщины. Желание смотреть было самым сильным чувством, сильнее стыда, который, казалось, заполнил его всего. Но так посмотреть на Зиночку?.. Сама эта мысль была оскорбительна.

Эти противоречивые представления о любви и жили в нем до сих пор.

В начале сорок четвертого года на «Мариене» появились три француженки. Одну из них почти каждый день видели «транспортники». Она работала в тридцать шестом цехе, который располагался рядом с товарной станцией. Звали ее Сюзанна. Немки носили туфли на низких каблуках, довольно длинные юбки, совсем не применяли косметики. Среди них немало встречалось белокурых. Сюзанна была жгучей брюнеткой высокого роста, стройной, но немного грузноватой в бедрах, носила яркие цветастые платья выше колен и ходила на высоченных каблуках. На ее лице было столько косметики, что она походила на актрису, загримированную перед выходом на сцену. Кармен, да и только!

«Транспортники» выделяли ее еще и потому, что это была первая женщина не славянка на «Мариене», которая заговорила с ними, с русскими.

Как-то она подошла к русским и сказала, показывая на себя:

— Франсе! Франсе!..

Володя Путивцев понял:

— Франсе бьян… (Франция хорошо…)

— Парле ву франсе, мон гарсон?.. (Вы говорите по-французски, мой мальчик?)

— Атюптюпе… (Немножко.)

Володе очень нравилась походка Сюзанны. Ходила она с гордо поднятой головой. Было что-то царственное в ее осанке.

— Ну что ты так смотришь на нее? — сказал как-то Зуев. — Обыкновенная парижская б…

Володя чуть не кинулся на него с кулаками.

— Щенок, это все знают!..

«Не может этого быть, не может быть…»

— Эммануэль, это правда? Это правда, скажи?

Эммануэль наконец понял, о чем его спрашивает молодой русский друг.

— Уи, — ответил он. — Сюзанна — пютан…

Никогда Володя раньше не видел проституток так близко, как Сюзанну, не разговаривал с ними. И читать приходилось об этом мало. Вспомнил «Яму» Куприна. Вспомнил, какое тяжелое чувство было у него тогда, когда он читал эту повесть. Проститутки! Это слово у Володи раньше всегда вызывало брезгливость, но к Сюзанне ничего подобного он не испытывал и после того, как все узнал. Ему даже было приятно, когда Сюзанна трепала его по щеке своей пахучей ручкой и говорила:

— Гарсон, гарсон, руж…

Действительно, щеки у Володи в это время горели.

«Пютан!..» Это слово звучало как-то благопристойнее его русского перевода.

Сюзанна и две ее подруги были из Парижа. Несмотря на свою профессию, ни о какой плате они не думали: у французских военнопленных не было денег. Они завербовались и приехали в Германию добровольно, так как узнали, что «тысячи французских парней томятся в гитлеровских лагерях и не видят живых женщин».

Сюзанна и ее подруги с иностранцами любовью не занимались. На немцев даже не глядели. Только французы.

Летом сорок третьего года над Москвой на большой высоте стал появляться немецкий самолет-разведчик. Он прилетал откуда-то с юго-запада и спокойно парил на высоте тринадцать с половиной — четырнадцать тысяч метров, недосягаемый ни для зенитной артиллерии, ни для наших истребителей.

В штабе ВВС страны это вызвало естественное беспокойство. Факт стал известен Верховному Главнокомандующему. Вскоре последовал приказ: во что бы это ни стало достать немца и сбить.

Установили, что немецкий высотный самолет был специально оборудованный «юнкерс» — «Ю-86Р». По всей вероятности, он имел герметическую кабину — летать длительное время на такой высоте с кислородной маской практически было невозможно.

Сроки, отпущенные для того, чтобы «достать и сбить немца», были очень ограниченными. За это время надо было сделать машину, которая могла бы летать на столь больших высотах, и подготовить летчиков-высотников.

Добровольцев, вызвавшихся летать на высотных истребителях, было больше чем достаточно. Среди них Пантелей Афанасьевич Путивцев.

Сначала комиссия собиралась отклонить его кандидатуру: Пантелею Афанасьевичу исполнилось сорок шесть лет. Но Путивцев был не из тех людей, которые легко отказываются от задуманного. К этому времени штаб ВВС получил некоторые данные о высотном «юнкерсе» от англичан, которые уже встречались с этим самолетом в Африке.

Чтобы достать немецкий разведчик, который тоже причинял им немало хлопот, англичане воспользовались опытом советских авиаторов, и в частности, всемирно известного летчика Владимира Коккинаки. Еще до войны на специальном облегченном самолете «И-15» Коккинаки достиг невероятной для того времени высоты — 14 755 метров.