Это молчание могло означать и другое: Гитлер не дает себе даже труда солгать, обмануть общественное мнение, как это он делал уже не раз. Военная машина уже запущена, ее нельзя остановить. Война должна начаться со дня на день…

Те, кто ехал в вагоне, говорили о войне. Но какой будет эта война, этого не знал никто. Никто не мог знать меры трагедии, которая уже началась на западных границах страны. Многие из тех, что ехали вместе с Путивцевым, через месяц-два столкнутся с этой трагедией лицом к лицу. Они будут ходить с винтовкой в контратаку против немецких танков, ночами пробиваться из окружения, неся на самодельных носилках тяжелораненых. Их путь на восток, в глубь страны, можно будет проследить по холмикам из свежевырытой земли. На этих холмиках еще не будет ни обелисков с фанерными звездами, ни фамилий… Только холмики.

Меру трагедии сорок первого года не мог представить себе и кадровый военный комбриг Путивцев. Он знал лучше других, что представляет собой Германия. Бывал на немецких авиационных заводах, летал на немецких самолетах. Но подлинные размеры бедствий, обрушившихся на страну, и перед ним станут вырисовываться только по прибытии в Москву.

25 июня утром Путивцев был уже в научно-исследовательском институте ВВС. Он надеялся, что именно отсюда ему быстрее удастся попасть на фронт. Полковник, заместитель директора института, который знал Путивцева много лет, не мог скрыть своей подавленности, не мог скрыть горькой правды от старого товарища, которому доверял:

— Почти вся авиация Западного особого военного округа погибла в первый же день войны на аэродромах. Немцы сожгли около тысячи наших машин. Батюков застрелился… Супрун[44] сейчас поехал к товарищу Сталину с предложением сформировать из летчиков-испытателей шесть авиационных полков…

Известие о смерти Батюкова поразило Путивцева. Батюков был не из тех людей, которые легко впадают в отчаяние. За годы совместной службы Пантелей Афанасьевич хорошо узнал своего непосредственного начальника.

Внешняя уверенность в себе, представительный вид, командирский голос, дисциплинированность — все это было у Батюкова. Была у него еще одна черта, которая нравилась некоторым военачальникам: он умел внимательно слушать, соглашаться, даже угадывать мысли вышестоящих командиров и с присущим ему рвением проводить эти мысли в жизнь. Чего ему всегда не хватало — это самостоятельности в решениях. Просто это было не дано ему природой. Именно поэтому бывший командующий ВВС страны командарм второго ранга Алкснис держал его на вторых ролях — комкор Батюков всегда был заместителем. Это не нравилось комкору, и скрытая вражда прорвалась тогда на собрании в Наркомате обороны.

Самостоятельную должность — командующего авиацией Западного особого военного округа — Батюков получил незадолго перед войной. Как и прежде, на новой должности он стремился найти сильную личность, советы которой были бы для него подобны приказу. Он нашел такую личность в лице генерал-полковника Павлова.

Известно ли было Павлову о том, что авиация округа сосредоточена на немногих центральных аэродромах, сфотографированных гитлеровцами? Этого Пантелей Афанасьевич не узнал. Генерала Павлова судили, но материалы судебного разбирательства не были доведены до сведения комсостава Красной Армии, да и сам факт суда над Павловым стал известен значительно позже.

Почему Батюков не принял необходимых мер предосторожности?.. Батюков тоже, естественно, не мог ничего рассказать — его уже не было в живых.

На другой день в НИИ Путивцев поймал Супруна.

— Ты был у товарища Сталина? — спросил Пантелей Афанасьевич.

— Был.

— Расскажи.

— Рассказывать особенно некогда. На формирование полков дано три дня. Понял? Три дня! В какой бы ты хотел?

— Мне все равно, Степан. Я летаю на всех машинах.

— Знаешь что? Иди к Лебедеву. Он формирует полк тяжелых бомбардировщиков.

— Добре.

21 июня 1941 года поезд Москва — Берлин около полуночи пересек государственную границу.

В Бресте стояли долго. Здесь при помощи специальных подъемников вагоны переставляли на суженную колею. Попутчица Маши Топольковой Мария Ивановна — женщина, по Машиным понятиям, уже в возрасте, лет сорока — объяснила, что во всей Европе железнодорожная колея несколько уже, чем в Советском Союзе.

Мария Ивановна уже не раз ездила этой дорогой, и Маша была рада, что попалась такая попутчица: все знает, обо всем можно расспросить — и о дороге, и о Берлине, и вообще о Германии, где Маше предстояло жить. Когда подъезжали к Бресту, в купе зашел проводник, раздал бланки деклараций.

— А это зачем? — спросила Маша.

— Так полагается, это для таможни, — пояснила Мария Ивановна.

«Таможня!» Само слово это Маша раньше встречала только в книгах и никогда не думала, что «таможня», «таможенник», «граница» — все это будет в ее жизни. Подумать только: завтра она в Берлине!..

Все, что происходило с Машей в последнее время, было похоже на сон. «Краснокожая паспортина», о которой Маша знала только из стихотворения Маяковского, лежала в сумочке. Маша уже несколько раз доставала свой заграничный паспорт, как бы не веря своим глазам. Но все было на месте, все было наяву: в паспорте ее фотография — крупная, значительно крупнее той, что была в обычном паспорте, выданном ей четыре года назад в Усть-Лабинской.

Как только она доставала свой заграничный паспорт из сумочки, тотчас же на ум приходили знакомые строчки: «Сдают паспорта, и я сдаю мою пурпурную книжицу. К одним паспортам — улыбка у рта. К другим — отношение плевое. С почтеньем берут, например, паспорта с двуспальным английским левою…» Эти строчки просто не давали ей покоя.

Она не удержалась и прочитала их Марии Ивановне. Мария Ивановна в ответ только улыбнулась.

— Разве не так, Мария Ивановна?

— Сама увидишь, девочка…

Мария Ивановна чувствовала симпатию к этой молодой женщине. Машино любопытство ее забавляло. Мария Ивановна по-своему, по-женски тоже была любопытна. «На каком же месяце беременности эта девочка? Или я ошибаюсь?» Платье на Маше было свободного покроя, и надо было иметь поистине женское чутье, чтобы заметить что-то.

— Машенька, ты прости меня… Ты ждешь ребенка?

Маша тотчас же покраснела.

— Уже заметно, да?

— Ну что ты, милая, разволновалась… Не стыдиться, а гордиться этим нужно.

— А я горжусь, Мария Ивановна, но… знаете, Юра никогда не видел меня такой, а вдруг увидит и…

— Увидит и разлюбит… Да? Ты прости, Машенька, что я тебя так называю, но ты просто дурочка. Это я тебе как мать говорю, любя…

— Но ведь я слышала, что… что некоторым мужчинам это не нравится. И они, они, как бы сказать, ну не любят женщину в такое время, а некоторые, некоторые даже ненавидят…

— Ненавидят? Не знаю, не встречала… А не нравится — такое бывает… Когда я первого носила, мой Сеня переселился от меня на диван. Я говорю: ты чего? А он мне в ответ: боюсь, а вдруг ночью задену тебя как-нибудь. Но я-то вижу, что не нравлюсь ему: лицо в пятнах, живот — торчит… Ты носишь аккуратно, даже ничего не заметно, а у меня живот был большой… Но мы оба с Сеней тогда молоды были и глупы: мне восемнадцать, а ему девятнадцать… А когда я второго ждала — мы были постарше, — тогда ничего… Твой Юра ведь тоже не мальчик?..

— Конечно, он не мальчик. Но знаете, Мария Ивановна, он как ребенок…

— Я встречала его в посольстве. Он действительно выглядит молодо, моложе своих лет. Но люди о нем отзываются хорошо: степенный, выдержанный. — Марии Ивановне хотелось сказать Маше приятное.

— Ой, Мария Ивановна, я все еще не верю, что я еду. И куда? В Берлин! К кому? К своему мужу! А кто мой муж? Советский пресс-атташе!.. Я и в Москве-то раньше никогда не бывала.

— Ничего, девочка, к хорошему привыкаешь быстро, — успокоила Мария Ивановна.

Вертя в руках декларацию, Маша чуть прыснула: