— Нет. В первое время болело, а потом как-то все исчезло…
— Я знаю одного человека. У него был туберкулез в запущенной форме, легкие в кавернах. А тут началась война. И он попросился у меня на фронт. Врачи, конечно, категорически против… Вот он и пришел ко мне… «Не хочу подыхать на больничной койке!.. На фронте, может, хоть одного фашиста убью…» И так горячо просил, что не выдержал я. Подписал назначение… А полгода назад он ко мне приходил после рентгена… «Вы с чем к нам пожаловали, молодой человек?..» — спросили его врачи. «Да ни с чем!» — обрадовался парень. Вот какие истории бывают…
— Похоже, и моя история такая, — сказал Щаренский.
В последующие дни Михаил Осипович прошел тщательное медицинское обследование.
Нельзя сказать, что Щаренский шел к врачам с легким сердцем. Вот, казалось бы, на фронте смерть тоже рядом была, каждую минуту могли убить… А все-таки есть разница: быть убитым на фронте или умереть от страшной болезни… Но в конечном итоге… В конечном итоге все равно — земля! Однако верно говорят: «Не надо бояться смерти. Когда я есть, ее нету… когда она есть, меня нету». На фронте, пока жив, пока воюешь, смерти нет, а когда она приходит внезапно, тебя уже нет… С болезнью все по-другому…
Обследование Щаренский проходил в той же клинике, что и до войны. И вот уже на руках медицинское свидетельство, где черным по белому написано: «Практически здоров».
Через два дня Щаренский выехал во Львов.
Львов по сравнению с другими городами, через которые пришлось пройти Михаилу Осиповичу, не сильно был разрушен. Во всяком случае, Щаренский без труда нашел дом, где он жил перед войной.
Соседи тотчас же его узнали, спросили про Асю…
Все ему здесь напоминало об Асе — люди, дом, их комнаты, близкая роща…
Почти три года минуло, как она умерла, но вся его короткая и счастливая жизнь с ней была в памяти, как раскаленные угли. Много смертей повидал он на фронте, сам нередко бывал на волоске от гибели, но смириться со смертью Аси никак не мог.
На фронте, в горячке боев, в бесконечной текучке разных дел, в короткие солдатские ночи, эти угли в его памяти как бы чуть притухали. Но вот он вернулся в старый дом, и ветер воспоминаний подул с новой силой и разжег их.
Ася была единственной для него и останется навсегда… Много раз Щаренский пытался убедить себя в том, что он сделал все, чтобы спасти жену, но при воспоминании о ней тупая, ноющая боль как бы заполняла его всего.
Уже когда Ленинград был окружен, он попросил одного знакомого летчика, который летел в Ленинград, вывезти Асю.
Летчик вернулся и передал ему короткую записку:
«Не могу оставить отца и мать… Не простила бы себе этого никогда. Знаю, ты поймешь меня…»
Он понял ее. Даже был горд ее поступком… Но тогда он не думал, что не увидит ее больше.
Когда от Аси перестали приходить письма, он пытался себя успокоить. Шла война. Письма могли затеряться… Надо ждать. Но вот ее молчание стало уже зловещим… Тогда он полетел в Ленинград сам… Попросил у начпрода паек за месяц вперед… Но Асю в живых уже не застал… Даже могилы ее не нашел… Узнал только, что она лежит на Пискаревском кладбище…
Соседка по дому, которая от голода не поднималась с постели, сказала, что «Ася угасла как свечка… Она никогда ни на что не жаловалась. Только худела и худела… Стала уже как былиночка…».
Ася не вела никаких дневников, от нее не осталось никаких записей… Только в блокноте он нашел стихи, которые при жизни она ему никогда не читала.
Что ты шепчешь? Кто услышит?
Жизнь грустна. Грустнее смерть.
На мосту пустом колышет
Ветер сломанную жердь…
Как ей было, наверно, одиноко, страшно, когда она слабеющей рукой писала эти строки в свою тетрадь…
Он не хотел оставаться один в пустой и холодной квартире, где каждая вещь кричала, била в виски: Ася! Ася!.. Пошел к соседке, и та стала рассказывать ему про свою жизнь: «Я молю бога, чтобы смерть пришла ко мне и взяла вместе с детьми… Я боюсь, если меня убьют на улице, дети будут плакать, кричать: «Мама, мама!..» И никто им не отзовется, никто не поможет… И они тоже умрут в холодной комнате… Этот воображаемый плач сводит меня с ума. Моя маленькая Ниночка от голода плачет по ночам… Чтобы она уснула, я даю ей сосать мою кровь… Проколю руку выше локтя, приложу ее губки к этому месту… Она сосет, сосет и затихнет…»
Дальше Щаренский слушать не мог… Он оставил соседке все продукты. Потом с оказией прислал еще… Теперь эта женщина и две ее дочери считают его своим спасителем… Возможно, их он спас… А Асю спасти не сумел…
* * *
На другой день он приступил к исполнению своих новых обязанностей. Во время поездки в Перемышль Щаренский осмотрел помещение, где располагался перед войной штаб погранотряда. Потом вышел на берег реки Сан. На берегу этой реки начиналась для него война. И сейчас еще земля хранила следы тяжелых боев, которые пограничники вели на этой земле в далеком теперь уже сорок первом.
По предварительному соглашению с Временным польским правительством Перемышль и прилегающий к нему район отходили к новой Польше. Здесь уже везде наводили порядок поляки…
Один из них подошел к нему:
— Может, пану командиру бендже нужен тен папир?
Среди бумаг, завернутых в тряпку, было четыре красноармейских книжки, командирское удостоверение и конверт. Буквы на конверте уже расплылись от времени, от влаги, но разобрать можно было:
«Нас здесь было пятеро: лейтенант Мазуров, старшина Чибисов, младшие командиры Петров, Дудка и рядовой Новиченко… Бой ведем третьи сутки. Погибли уже Новиченко, Чибисов, Дудка. Умер от ран Петров. Я остался в живых один… Патроны кончаются. Прощай, Родина!..»
На конверте можно было разобрать адрес полевой почты, но фамилию, кому адресовано письмо, разобрать Щаренский не сумел. Зато довольно четко можно было прочитать обратный адрес — это был ленинградский адрес Аси.
На другой стороне конверта было написано несколько стихотворных строк:
А третий любил королеву.
Он молча пошел умирать,
Не мог он ни ласке, ни гневу
Любимое имя предать.
Кто любит свою королеву,
Тот молча идет умирать…
Михаил Осипович держал этот листок в руке, и пальцы его дрожали.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
После бомбежки Ростока немцы стали восстанавливать заводы. На работы выгнали всех — и военнопленных, и гражданских: венгров, итальянцев, французов, поляков, голландцев, бельгийцев ну и, конечно, русских. Работы шли медленно. Тысячи подневольных людей, тысячи рабов трудились по принципу: «Лянгсам… Лянгсам…» Стоило надсмотрщику, полицаю отойти куда-нибудь, работа и вовсе прекращалась.
За две недели кое-как расчистили дороги. В кучи собрали битые кирпичи, стекла, обгорелые бревна, мусор.
Раскопали убежище под цехами и щели, извлекли оттуда погибших. Мертвых штабелями укладывали на грузовики и отправляли в крематорий.
Через две недели двести пятьдесят «летающих крепостей» повторили налет на Росток. Заводы Хейнкеля надолго вышли из строя.
В Росток из других городов прибывали грузы. Они скапливались, лежали под открытым небом. К осени зачастили дожди.
Немцы решили построить склады в окрестностях Ростока, на которых могли бы храниться эти грузы до востребования.
Один из таких складов оборудовали в помещении бывшего кирпичного завода, между Крёпелином и Кюлюнгсборном.
Завод находился на опушке леса, в пустынной местности.
Крёпелин был связан с Ростоком железнодорожной линией. Грузы из Ростока приходили в Крёпелин, а оттуда уже на машинах доставлялись на кирпичный завод.
