Посадка прошла благополучно. Пришлось резиновую трубку, которая в том месте, где она была не защищена и становилась на морозе хрупкой как стекло, заменить латунной. Вместо воды в систему охлаждения залили незамерзающую жидкость — антифриз.

Через четыре дня, закончив дела на «Мариене», Путивцев выехал в Варнемюнде. Как сообщила газета «Норддойчебеобахтер», в этот день там ждали русский ледокол.

Расстояние между Ростоком и Варнемюнде пустяковое. Пантелей Афанасьевич сел на остановке «Мариене» в вагон пригородного поезда, забрался на второй этаж, где был лучше обзор, и через двадцать минут был на месте.

Варнемюнде тоже было не узнать. В рыбацкой гавани — узком и длинном затоне — мертво стояли впаянные в лед сотни ботов с обледеневшими и позванивающими на ветру снастями. Роскошный песчаный пляж слева от маяка превратился в снежную пустыню. Летом на мелководье здесь так весело играли отливающие синевой волны, а теперь море спряталось под толстым слоем льда, исчезла граница между сушей и водой — сплошная белая гладь.

На берегу, около маяка, собралось много людей: женщины, дети — семьи рыбаков тех судов, которые шли сейчас за «Красиным».

Ледокол показался через полчаса. Было еще достаточно светло, когда «Красин» подошел к Варнемюнде. Лед, правда, уже начал синеть, вечернее небо отражалось в нем.

Темная стальная махина ледокола взбиралась своим скошенным носом на лед, и он не выдерживал чудовищной тяжести — раздавался треск, иногда похожий на выстрел, и нос корабля снова медленно погружался. Из разрыва на ледяное поле выплескивались тонны воды. Это была величественная картина, и понятны были возгласы восторга и радости, которые невольно вырывались из уст людей, пришедших встречать ледокол и своих близких, — три бота шли на буксире, остальные — своим ходом. Всего Пантелей Афанасьевич насчитал двенадцать судов.

На другой день «Красин» вошел в залив Варнов. Весть об этом мигом разнеслась по рабочим кварталам Ростока. День выдался солнечным, под стать настроению сотен людей, которые толпились у причалов.

В толпе Гестермайер увидел Варнке и показал его Путивцеву. Вот он какой: высокого роста, худощавый, с орлиным носом, в фуражке, точно такой же, какую носил Тельман.

Пантелей Афанасьевич знал одного механика на «Мариене». Он был коммунистом. Но специально контактов с коммунистами, а тем более с руководителями городской партийной организации он никогда не искал. Ему не рекомендовалось это. Кое-кто мог квалифицировать такой шаг, как «вмешательство во внутренние дела». Это был хороший предлог для людей, которые занимали видные посты, были против всяческих отношений с большевиками и могли сорвать очень нужную для Страны Советов экономическую сделку. Поэтому Путивцев неукоснительно выполнял эту рекомендацию.

По мере приближения «Красина» возбуждение нарастало.

Вот уже хорошо видно на флагштоке красное полотнище, трепещущее на морозном ветру. Золотом светятся на трубе серп и молот и пятиконечная звезда. Кто-то крикнул из рядов рабочих: «Рот фронт, советские друзья, братья по классу!»

Доктор Хойдеманн, который стоял рядом с музыкантами городской капеллы, недовольно поморщился. Пантелею Афанасьевичу было очень интересно наблюдать за ним и Варнке. Варнке тоже что-то крикнул, Путивцев не разобрал. Очевидно, лозунг. Потому что десятки голосов подхватили его. Чтобы заглушить кричавших, доктор Хойдеманн махнул перчаткой — и тотчас же грянул оркестр. Но по ритуалу им пришлось сначала исполнить гимн Советского Союза — «Интернационал».

Доктор Хойдеманн и его свита обнажили, как это и положено, головы. Варнке поднял кулак в традиционном приветствии — «Рот фронт!».

Часа в три пополудни в отель к Путивцеву пришел матрос с «Красина», принес записку.

Пантелей Афанасьевич бывал с Топольковым в ресторане «Зимний сад». Он действительно славился прекрасной кухней и отличной оранжереей.

Естественно поэтому, что столы к банкету были украшены цветами. Обербюргермайстер не поскупился и на угощения. Путивцева представили правительственному советнику доктору Эсу — высокому мужчине в черном фраке, с благородной сединой на висках.

Доктор Хойдеманн почему-то все время величал Путивцева «ваше превосходительство». Впрочем, это можно было понять: ведь Пантелей Афанасьевич, по его понятию, был генералом. В официальных немецких документах, которые заполнял Путивцев, чтобы получить визу, воинское звание его не указывалось. Но соответствующие службы, конечно, навели о нем справки. А то, что он комбриг, — не было такой уж тайной.

К сожалению, за весь вечер Путивцев смог обменяться с Сабуровым только несколькими репликами. Капитана ледокола сначала атаковали вездесущие корреспонденты. Потом началась официальная часть — тосты, приветствия. Господин правительственный советник доктор Эс провозгласил здравицу в честь «его высокопревосходительства господина президента Калинина». Сабуров вежливо поблагодарил и поднял тост за благополучие немецкого народа.

На другой день, уже в море, Сабуров и Путивцев вспоминали этот вечер.

Уютная каюта капитана располагала к разговору неторопливому.

Судя по движению ледокола, дорога становилась все труднее. Нередко «Красин» замирал, останавливался, давал задний ход, потом разгонялся, вползал на лед, но даже его огромная тяжесть не могла проломить сросшийся ледяной панцирь. Тогда в носовые дифферентные цистерны закачивались сотни тонн забортной воды, чтобы увеличить вес судна.

— До Питера дней через пять дойдем? — спросил Путивцев.

— Полагаю, что да, — ответил Сабуров. — А вы питерский? — в свою очередь спросил капитан.

— Нет, я с Дона. Но в Питере в пятнадцатом году формировался наш полк. А потом в Питере я был в семнадцатом. По решению полкового комитета наша часть пришла на помощь восставшим рабочим.

— Значит, вы пришли на помощь мне, — заметил Сабуров.

— Вы были тогда рабочим?

— Да. Я работал на Балтийском заводе.

— А теперь стали моряком, капитаном?

— А где вы служили, в каком роде войск? — поинтересовался Сабуров.

— В артиллерии.

— А стали летчиком, — заметил капитан.

— Да, — согласился Путивцев. — Революция внесла коррективы в жизнь каждого из нас.

За полночь Пантелей Афанасьевич покинул каюту капитана и отправился к себе. Но прежде чем лечь спать, он вышел на палубу, чтобы немного подышать свежим воздухом. Берег Германии уже давно скрылся, ушел в темноту, отступил. И мысли о нем и о людях, которые остались на том берегу, отступили. Теперь Пантелей Афанасьевич думал о доме.

Перед самым отъездом он получил письмо от Михаила. Тот писал, что его посылают на учебу в Москву, на «целых два года». Это известие обрадовало Пантелея: значит, теперь с братом он будет видеться часто. Алексей, оказывается, женился на этой черненькой молодой женщине — Нине. И у него, у Пантелея, появилась новая родственница, а скоро, как писал Михаил, появится и новый племянник или племянница.

Совсем немного времени прошло с тех пор, как он был дома, а там уже столько перемен. Как быстро все-таки мчится время. Ему уже тридцать шесть. Иногда, когда оглянешься на прожитую жизнь, она кажется такой долгой, а временами такое чувство, что ты совсем еще не жил и все еще впереди. Он никогда, например, не летал над Арктикой.

Пантелей Афанасьевич посмотрел на стылое балтийское небо. Придется ли ему еще когда-нибудь летать в этом небе?

Путивцев не мог знать, что ему придется еще летать в этом небе. И это будет не испытательный полет.

Секретарь крайкома Валерий Валентинович Шатлыгин вызвал на пятнадцать ноль-ноль Спишевского. Он не любил этого человека, считал беспринципным и бесхарактерным. То, что им вместе несколько лет пришлось проработать в горкоме, зависело не от него. Когда Шатлыгина освободили от обязанностей второго секретаря ЦК республики и послали секретарем горкома, ему было не до того, чтобы выбирать себе помощников. Но и тогда в ЦК ВКП(б) он не удержался и сказал свое мнение о Спишевском: