— Ну, а рабочие… Ведь это — Берлин, не Росток, не «Мариене»…

— Рабочие по-прежнему разобщены. Есть, конечно, бастионы — Гамбург, Берлин. Но это только отдельные бастионы, отдельные крепости, а тут нужна сплошная линия фронта… Сплошная, — убежденно повторил Топольков.

— Да… — неопределенно протянул Пантелей Афанасьевич. — Спешить нам надо, спешить, — сказал он немного спустя, отвечая на какие-то свои, как понял Юра, мысли. — Юра, а который час, ты знаешь? Пятый… Я-то в поезде высплюсь, а ты? Тебе когда на работу?

— Сегодня в девять утра пресс-конференция. Дает ее доктор Бауэр, правительственный советник, ведающий делами печати. Я, кстати, собираюсь ему подбросить пару вопросиков. Насчет «Красина», например, и еще кое-что.

— Подбрось, подбрось…

— Слушай, а что, если я с «Красиным» вернусь домой? — сказал Путивцев. — Никогда на ледоколе не ходил, да и со своими веселее будет. До Питера — без пересадок. Как ты думаешь, это возможно?

— Думаю, что да. Я поговорю с кем надо в посольстве, тогда вам позвоню в Росток.

В Ростоке на вокзале Путивцева встретил Гестермайер. Пантелей Афанасьевич обрадовался ему. Хотя Гестермайер знал русский примерно так, как знал теперь Путивцев немецкий, но с ним было спокойнее, надежнее.

Гестермайер тоже, кажется, искренне выражал свою радость: дружески хлопал Пантелея Афанасьевича по плечу, с завистью ощупывал нарядный белый полушубок, прищелкнул языком от восхищения, указав на меховую шапку, которая красовалась на голове Пантелея Афанасьевича.

— О герр Путивцоф, я забыл, как называется эта… мютце…

— Шапка.

— Я, я, шап-ка, — вспомнил Гестермайер. — Шапка карашо. Нет холод. Мантель тоже — карашо.

— Полушубок, — напомнил Путивцев.

— Я, я, полушуба…

Сам Гестермайер был одет несколько легко для такой погоды: в ботиночках, утепленная фуражка с пришитыми к ней суконными клапанами, закрывающими уши; шея повязана каким-то нелепым, ядовито-зеленым шарфом.

— Альзо, Фриц, фарен вир цуерст ин отель? — спросил Пантелей Афанасьевич.

— Я, цуерст ин отель, — машинально повторил Гестермайер и только потом не удержался от комплимента: — О герр Путивцоф, зи мёген шон ганц гут дойч шпрехен!

— К сожалению, Фриц, еще не так хорошо говорю, как бы мне хотелось. Но практика пойдет мне на пользу, поэтому я иногда буду говорить по-немецки. Хорошо?

— Хорошо, хорошо…

Уже в тишине Путивцев спросил Гестермайера:

— На, ви гейт’с, Фриц?

Гестермайер оживился, затараторил на родном языке. Пантелей Афанасьевич внимательно и напряженно слушал, стараясь постигнуть смысл того, о чем так быстро говорил Гестермайер. Кажется, он выдержал этот первый экзамен, понял. Гестермайер жаловался: заказы русских кончились, и производство сократилось. Многие рабочие уволены. Он сам два месяца был без работы. А тут еще такая зима. У него в квартире так холодно, что стены покрыты изморозью… Он очень рад видеть господина Путивцева. Хейнкелю снова понадобился переводчик, недорогой переводчик… Хейнкель платит ему очень немного. Но он, Гестермайер, теперь нужный человек в городе. Он — нарасхват. Ведь в Варнемюнде завтра приходит русский айсбрехер…

— Что такое «айсбрехер»? — перебил Путивцев.

Гестермайер стал объяснять: корабль, который ломает лед…

— Ледокол, понятно.

— Ле-до-кол, — повторил Гестермайер, тоже стараясь запомнить ранее не произносимое им слово. — Ледокол — айсбрехер! Так вот! Теперь Фриц Гестермайер всем необходим. Вчера его пригласил к себе обербюргермайстер доктор Хойдеманн. Он расспрашивал о России, интересовался, кто там… — Гестермайер сделал паузу, чтобы усилить эффект от того, что он сейчас скажет, — государь… Да! Да! — повторил он. — Кто теперь в России царь?

Пантелей Афанасьевич улыбнулся, но скорее тому, что понял и эту тонкость.

— На, унд вас хает ду гезагт? — спросил он.

— Я сказал, что в России теперь республика и там есть парламент и президент. Но, к сожалению, я не мог вспомнить фамилию вашего президента. Тогда мы поехали на Лангштрассе, в партийное бюро коммунистов. Раньше господин обербюргермайстер посылал туда только своих шпиков, а теперь сам явился к коммунистам на своей роскошной американской машине. Дело в том, что из Шверина приезжает господин правительственный советник, доктор Эс, который лично должен приветствовать «государя» России.

В этом месте Путивцев немного не понял: насколько ему известно, на ледоколе «Красин» нет никого из членов правительства. Он переспросил. И Гестермайер объяснил: это так говорится. Доктор Эс будет приветствовать господина русского президента в лице моряков, которых прислал президент.

— В партийном бюро мы застали одного из руководителей ростокских коммунистов Варнке. Каково же было удивление господина обербюргермайстера, когда Варнке назвал господина русского президента… товарищем и сказал, что его зовут Михаил Иванович Калинин и что он с ним знаком. Тогда доктор Хойдеманн спросил у Варнке, какой национальный гимн теперь в России. И Варнке ему ответил: «Интернационал!» — «Как? Гимн коммунистов?!» — воскликнул доктор Хойдеманн. «А что же тут удивительного? — ответил Варнке. — Ведь в России у власти коммунисты». Вот какие дела, господин Путивцоф, — закончил свой рассказ Гестермайер.

Оставив вещи в отеле, они поехали на «Мариене». Миновав Доберанерплац, а затем проехав мимо высокого каменного забора «Нептунверфта», машина пошла по снежному коридору. Город, по сути, кончился. На протяжении четырех километров до «Мариене» по обе стороны дороги располагались небольшие дачи: клочок земли, окруженный штакетником, несколько деревьев, чаще всего яблони, и маленький домик, а вернее, будка, сколоченная из старых ящиков для садового инструмента.

Попадались, правда, домишки и посолиднее, с застекленными окнами, с небольшими верандами. Теперь все это было засыпано снегом так, что деревья казались карликовыми, и на поверхности торчали только крыши. Дорога была достаточно широкой и хорошо укатанной, но на всем пути они обогнали только одну грузовую машину.

Лютая зима и новый экономический спад сделали эту некогда оживленную трассу пустынной.

Завод тоже выглядел пустым. Только из цеха номер сорок три слышался шум станков, да резкий звук электрической пилы из деревообделочного цеха нарушал тишину.

Секретарша Хейнкеля Мария Хуперц тотчас же проводила приехавших к хозяину.

Хейнкель был предупредителен, но за бесконечными «битте» и «данке» не чувствовалось той приветливости, к которой привык Путивцев за месяцы своей первой командировки. Это было понятно: русские не давали ему больше заказов, а экономическое положение в стране все еще оставалось тяжелым.

И здесь, в кабинете Хейнкеля, разговор зашел о «Красине». Два самолета его компании участвовали в ледовой разведке, помогали капитану ледокола находить затерянные рыбацкие суда в бесконечных белых просторах. Многие команды, не дождавшись ледокола, покидали их и шли к берегу, опасаясь, что, прежде чем придет помощь, их хрупкие суденышки будут раздавлены льдами.

В понедельник Пантелей Афанасьевич опробовал «летающую лодку». Летая над замерзшей Балтикой, Путивцев хорошо видел на белом фоне черные вытянутые пятнышки — рыболовецкие суда. Потом он нашел и «Красина», покачал крыльями. С высоты было такое впечатление, что «Красин» стоит на месте, и только по синему разводу, который тянулся за ним, можно было понять, что корабль движется.

«Летающая лодка» вела себя прилично. Мотор работал четко: не перегревался и не переохлаждался. Путивцев посадил машину на лед — все в порядке. Во время обратного полета вдруг лопнула пароотводная трубка, и паром обволокло смотровое стекло, которое тотчас же стало обледеневать. Лететь, а тем более сажать машину вслепую — огромный риск. Пантелей Афанасьевич достал финку, открыл боковое стекло и стал соскабливать лед. Кое-как продрал глазок, расширил его, пальцы закоченели. Даже мех рукавицы не спасал на таком ветру и морозе.