В лодке поместились все десять оставшихся в живых разведчиков Бандуристова. Взяли еще двух плачущих женщин. Одна была уже «старой», лет тридцати, капитан медицинской службы, другая примерно ровесница: лет двадцати двух — двадцати трех, медсестра.

Столкнули лодку в воду. Николай сел за руль, четверо — на весла.

— Навались! Раз! Еще раз! — командовал Бандуристов.

Берег стал медленно удаляться.

Вскоре лодку заметили со стороны.

— Эй! Постойте! Возьмите нас!..

Лодка сидела в воде по самые края. Не то что человека, и нескольких килограммов дополнительно она бы не выдержала.

Совсем стемнело. Таманский берег погрузился в темноту. На Крымском пылали костры. Это горели подожженные машины. В свете костров метались какие-то фигуры.

— Помогите! Помогите!.. — Крик слышался откуда-то со стороны залива, с воды… Какой-то безумец, видно, решил вплавь переправиться через пролив. — Помогите!..

Николай повернул на крик… Может быть, все-таки лодка выдержит?..

— Помогите!.. — Крик слышался слабее. Человек этот еще крикнул раза два, а потом смолк. Как ни вслушивался Бандуристов, стараясь среди шелеста холодных волн различить зов утопающего, ничего. Только «Шшшш! Шшшш!» — вода лизала борта лодки.

В безмолвии, сопровождаемые этим шелестом, шли так часа два. Бойцы на веслах сменились.

— Товарищ старший лейтенант, где же берег? — спросил кто-то в темноте.

— Гребите, гребите… Скоро должен быть.

Николай тоже вслушивался, уже с волнением. У берега прибой всегда сильнее. Но за бортом по-прежнему монотонно шелестели волны. Бандуристов, взяв курс на Таманский полуостров по компасу, сделал небольшую поправку на течение, да, видно, недостаточную…

Прошло еще два часа, а берега не было. Забрезжил слабый рассвет. Чем сильнее развиднялось, тем отчетливее было видно: кругом одна вода. Их вынесло в открытое море.

Восток стал медленно алеть. Николай переложил руль так, чтобы лодка шла не прямо на восток, а на норд-ост.

Утро наступило серое, унылое, облачное. То и дело срывался дождь. Но в лодке все радовались такому утру: по крайней мере, хоть от вражеской авиации их спасала погода.

Медленно, потихоньку ползла лодка, переваливаясь с волны на волну. Казалось, этому «путешествию» не будет конца.

Николай первый заметил катер, прыгающий, как поплавок, на волнах. С катера, видно, тоже увидели их и держали курс прямо на лодку.

— Смотрите!..

Все перестали грести. Чей катер? Флага на нем не было.

— Гранаты приготовить к бою! — скомандовал Бандуристов.

Кто-то сказал:

— «Последний парад наступает…»

На катере, на палубе, появились люди. Они стали что-то кричать, а что — непонятно… Немцы?.. Зачем им кричать?.. Скорее открыли бы стрельбу…

— Без моей команды не стрелять! — приказал Николай.

Катер еще приблизился.

— Кто вы?

— А вы кто?

— Повылазило, что ли, русские мы!..

— Братцы! Наши!.. Ура!.. Спасены!..

Не первый раз этим шляхом на запад гнали людей. Был он уже исхожен, истоптан. Тысячи ног шаркали по пыли, и легкое облачко ее тянулось следом. Погода стояла сухая, теплая.

Впереди шагали полицаи с винтовками, по бокам и сзади — тоже полицаи. Но им, видно, не было полного доверия — колонну сопровождали два гестаповца на мотоцикле с ручным пулеметом, установленным спереди на коляске.

Солнце припекало, ни привала, ни кустика, ни тени. Шли уже часа три. В горле пересохло, ноги налились тяжестью. Кто-то увидел впереди сруб, крикнул:

— Гляди, колодезь, напиться бы…

— Пан! Пан! — закричал высокий курчавый парень лет девятнадцати. — Вода! Пить! Пить!..

Недолго думая, парень выскочил из колонны и побежал к колодцу. Немцы на мотоцикле тотчас же круто развернулись.

— Хальт! Хальт!

Вовка увидел, как тот, что сидел в люльке, припал к пулемету. А парень бежал огромными прыжками, не оборачиваясь. «Стой! — хотелось крикнуть Володе. — Ложись!..» Но тут резанула пулеметная очередь. Бегущий как бы споткнулся. Удивленный, нашел еще в себе силы обернуться, но тут же рухнул на пыльную стерню навзничь, разбросав в стороны нескладные длинные руки. Колонна ахнула и затихла. Только шарканье ног над степью да клацанье затворов — полицаи тоже переполошились.

— Лёс! Лёс! Шнелль! Шнелль!..[48]

Колонна шла молча. Даже у самых неробких похолодело в сердце. Что же будет с ними там, в Германии, если вот так просто, ни за что можно убить человека? Которому бы жить да жить… И работать к тому же. Ведь их гонят на работу. Значит, и это ничего не стоит? Убьют десять, сто, тысячу! На место убитых пригонят других… В России людей хватит!.. Так, что ли?

В Мариуполе их должны были погрузить в теплушки. Переночевали они в бывшей школе, на голом полу, — парты все были вынесены во двор и поломаны на дрова еще осенью.

— Из школ тюрьмы сделали, — обронил кто-то тихо неподалеку от Володи.

На рассвете снова уже знакомые ненавистные слова:

— Ауфштейн! Лёс! Шнелль!..

Теперь их выкрикивали немецкие солдаты в зеленых мундирах. Им и было поручено доставить «живой груз» в Германию. Это были солдаты-отпускники. Добровольцы. Дорога им не засчитывалась. «Чистый» отпуск начинался по прибытии в Германию.

В теплушки набивали под завязку. Один вагон шел с охраной и продуктами. В теплушках нары как соты: использовался каждый сантиметр площади.

Двери перед отправлением закрыли на железный засов. В вагоне было четыре оконца: два — с одной стороны, почти по углам в верхней части, а два — с другой. На оконцах прочные железные решетки — все продумано.

Было два вагона семейных: мать с сыном или с дочерью, муж с женой, брат и сестра. Были и такие, кто выдал себя за семейных, беда быстро сближает: ночевали в каких-то селах по дороге, потом, уже под самым Мариуполем, в небольшом хуторе, затем в Мариуполе в бывшей школе, и люди нашли друг друга, решили, вдвоем будет легче, объединились, выдали себя за «семейных». Почему нет? Документов у них никаких нет и не будет. В Германии им присвоят «номера». Немного позже выдадут кусок картона в целлулоиде с железной оправой. На картоне, правда, будет имя и фамилия, год рождения и откуда родом. И, конечно, номер. Он теперь важнее имени, важнее всего остального. А внизу четким шрифтом будет написано: «Не оставлять без надзора местной полиции даже на работе».

Но все это будет там, в Германии. Здесь же, в пути, в вагонах, у них нет даже номеров, и те, кому суждено умереть в пути, умрут безымянными. Ни могилы, ни гроба. Придорожная канава, и все…

В вагоне жарко, душно. Дышать совершенно нечем. Но это были молодые люди. У них здоровые легкие, здоровое сердце. Попадались, правда, люди пожилые. Тем было совсем худо. Они-то в основном и помирали.

Володе досталось место в углу на верхних нарах, неподалеку от окна. Снаружи, особенно по ночам, пахло жизнью: травой, деревьями, землей, паровозным дымком.

Он все еще был оглушен, ошарашен, придавлен и никак не мог понять: зачем такая жестокость, в чем все они провинились? И ему казалось, что хуже того, что есть, быть не может. Но так только казалось.

В Перемышле, на границе, их эшелон простоял почти сутки. Здесь была баня, прожарка одежды, дезинфекция.

Баня была горячей, раскаленной, как духовка. Раскаленными были крючки, на которые они вешали одежду, горячими были деревянные полки, на которых они сидели, нестерпимо горячей была вода, лившаяся из кранов, обжигающими были резиновые дубинки, которые пускали в ход надсмотрщики за малейшую провинность и просто так, для острастки, для собственного удовольствия. По голому мокрому горячему телу удары были нестерпимо болезненными.

Влажная одежда отвратительно воняла дезинфекционным раствором. На мокрое тело напяливать ее было трудно — не лезла, и все, а замешкался — тут как тут надсмотрщик с резиновой дубинкой, и уже к новым ненавистным словам пришлось привыкать: