— Где у тебя Москва?.. Давай поймаем Москву!
Брэндэндж одной рукой управлял машиной, другой стал крутить ручку настройки. Москву удалось поймать не сразу. Но вот он… голос далекой Родины…
«Хорошие вести поступают с южных полей нашей страны. Сотни тракторов и комбайнов вышли на поля Кубани и Дона, чтобы собрать богатый урожай нынешнего года. В Большом академическом театре Советского Союза сегодня состоится спектакль «Лебединое озеро», — говорил диктор.
— Что за черт! Война ведь…
— Ничего удивительного, Юрас, — сказал Брэндэндж. — Пока машина раскрутится…
Лондон передал короткое сообщение о нападении гитлеровцев на Советский Союз. В сообщении также говорилось, что сегодня в палате общин выступит премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль.
В двенадцать часов Топольков и Брэндэндж услышали заявление Молотова:
«Сегодня в 4 часа без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны германские войска напали на нашу страну… Это неслыханное нападение произвело, несмотря на то что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия договора…»
Уже подъезжая к Берлину, Топольков поймал Лондон и услышал характерный голос английского премьер-министра.
Черчилль говорил немного в нос, с придыханием:
«За последние 26 лет не было более последовательного противника коммунизма, нежели я. Я не возьму ни одного своего слова, сказанного против коммунизма, но сейчас я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли… Я вижу их охраняющими свои дома, где их матери и жены молятся — да, ибо бывают времена, когда молятся все, — о безопасности своих близких… Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства существования с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина… Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся, подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще не зажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую добычу…»
— Да, Юрас, заварилась большая каша… Вряд ли и мы, Америка, устоим в стороне. Это мировая война! — сказал Брэндэндж.
Топольков молчал. Давно уже он ощущал, чувствовал приближение войны. Но настроения, царившие в советском посольстве в Берлине, не могли не коснуться и его. Как многие, он считал, что если война и будет, то не сегодня, не завтра. И вот она началась…
Всю дорогу от Ростока до Берлина, проезжая через многочисленные города и деревни, Топольков ждал, надеялся увидеть людей, которые бы вышли с протестом против войны на улицу. Но повсюду было тихо. Везде царил образцовый немецкий порядок — «орднунг».
Несколько раз патрули останавливали машину, но, увидев в руках Брэндэнджа американский дипломатический паспорт, брали под козырек и беспрепятственно пропускали их. Без особых помех им удалось добраться до Берлина. В Берлине тоже было тихо. И безлюдно. Только у советского посольства на Унтер-ден-Линден стояло много эсэсовцев.
Остановиться здесь Брэндэнджу не разрешили, и американцу пришлось проехать дальше.
— Я выйду здесь, Энд, — сказал Топольков.
— Юрас, может, поедем в наше посольство?
— Нет, Энд! Я должен быть со всеми. — Топольков протянул Брэндэнджу руку, и тот крепко пожал ее.
Не успел Топольков выйти из машины, как к нему направились трое эсэсовцев.
— Аусвайс! — тоном приказа сказал старший по званию. Топольков протянул свое журналистское удостоверение.
— Господин Тополькоф? Следуйте за нами.
— У меня дипломатическая неприкосновенность…
Эсэсовец только пожал плечами. Двое других грубо втолкнули Юрия Васильевича в подкативший «опель», машина круто развернулась и помчалась к Александерплац… «В гестапо!» — мелькнуло у Тополькова. Ему показалось, что за ними следует машина Брэндэнджа. Он пытался обернуться, но получил удар сзади:
— Не оборачиваться!
Тогда Топольков скосил глаза в боковое зеркало и увидел машину Брэндэнджа.
У здания полиции на Александерплац «опель» остановился. Тополькова вывели из машины. Брэндэндж тоже остановился на некотором расстоянии от здания и, как показалось Тополькову, сжал кулак в революционном приветствии: «Рот фронт».
— Смотреть прямо! — крикнул эсэсовец.
Топольков не мог ответить американцу. «По крайней мере, Брэнд сообщит, что меня схватили», — подумал Юрий Васильевич, входя в здание государственной тайной полиции на Александерплац.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В июне сорок первого года фортификационные батальоны сдали Киевскому военному округу Перемышльский укрепленный район.
Приемная комиссия, в составе которой был и бригадный комиссар Щаренский, дала высокую оценку оборонительным сооружениям укрепрайона.
Район представлял собой полосу прикрытия с полевыми укреплениями и заграждениями, главную полосу с долговременными узлами обороны и тыловую оборонительную полосу с сооружениями полевой фортификации.
По плану прикрытия государственной границы в угрожающий период на линии приграничных укрепленных районов должны были развернуться полевые войска, которые вместе с войсками гарнизонов укрепрайонов образовали первый эшелон, прикрывающий развертывание основных сил Красной Армии.
Строительство Перемышльского УРа было закончено до срока, и большая группа строителей была награждена орденами и медалями. Руководитель строительства батальонный комиссар Михаил Афанасьевич Путивцев был награжден орденом Трудового Красного Знамени.
После митинга Щаренский подошел к Путивцеву и поздравил его с высокой наградой.
— Зайдем ко мне. Посидим, поговорим. Владикавказ вспомним…
Щаренскому давно хотелось откровенно поговорить с Путивцевым, но откровенного разговора как-то не получалось. Михаил Осипович узнал, что Путивцева вызывает Шатлыгин в Москву за новым назначением. Очень может быть, что они больше не встретятся и случая поговорить начистоту не представится, ведь ему, Щаренскому, уже недолго осталось жить.
В квартире у Щаренского было по-казарменному чисто — женской руки не чувствовалось.
— Асю я месяц назад в Ленинград отправил, — пояснил Щаренский. — Положение на границе сам знаешь какое: сидим как на бочке с порохом. Ну а твои как? Ксеню и Володю не собираешься взять к себе?
— Куда? Не знаю, какое получу новое назначение. Да и Тихон Иванович держит ее там.
— Кто это, Тихон Иванович?
— Отец Ксени, мой тесть.
— Что с ним?
— Умирает старик. В январе его видел. В чем только душа держалась, а вот, на удивление врачам, протянул еще полгода.
— А разве за стариком некому присмотреть? У Ксени ведь много сестер.
— Сестер много, а за умирающим смотреть некому.
— В последний раз я видел Ксеню в тридцать восьмом, когда она приезжала ко мне… Мы не виделись лет семь, а она нисколько не изменилась. Красавица…
Михаил Путивцев промолчал.
— Она, конечно, говорила тебе, что приезжала ко мне? — спросил Щаренский.
— Говорила.
— Я давно хочу потолковать с тобой, Михаил, но не знаю, с чего начать! Поймешь ли ты меня?!
— А я тебя понял…
— Нет, я вижу, ты понял меня не так. Ты не знаешь всего. Я ведь бился в ту самую стену, пытался проломить ее, но не смог….
— Ты будто оправдываешься передо мной. Ты же сам говоришь, что не смог…
— Чувствовать свое бессилие, когда творится несправедливость, отвратительно! — сказал горячо Щаренский.
— Незачем сыпать соль на старые раны, у тебя и новые есть…
— Я так и знал, что ты щадишь меня, — перебил Щаренский. — Знаешь о моей болезни и щадишь…
— Разговор у нас с тобой, Михаил Осипович, какой-то не тот пошел. Отпущение грехов — это дело попов. А я не поп, а ты не кающийся грешник.
