Бригадный комиссар Щаренский объяснительную записку Ананьина читал с тяжелым чувством. То, что этот человек дезертировал, не вызывало у него сомнений. На своем горьком пути по Украине он повидал столько, что хватило бы на десятки человеческих жизней. Щаренский вспомнил, как под Киевом дрался полк НКВД! Да, был героизм, подвиги, но он видел и другое — низость, подлость, трусость.

Вот и этот бывший майор безопасности… Струсил! Бежал! Бросил товарищей, жену. Все бросил, спасая свою шкуру. Разложение страшно для армии в любое время. А в такое, какое переживает сейчас его страна, его народ, нетерпимо…

— Может, поговорите с задержанным? — спросил Козин.

— О чем мне с ним говорить? Все ясно. Дайте мне ручку.

Щаренский своим размашистым почерком на объяснительной записке Ананьина написал:

Пусто и сиротливо выглядела таганрогская железнодорожная станция. На ее путях не было ни паровозов, ни вагонов. Только слева в тупике стоял старый вагон, переоборудованный под будку.

На платформах валялись обрывки газет, сломанный и брошенный кем-то детский велосипед, разорванная наволочка от подушки…

Казалось, никакие дела больше не удерживали Ивана Дудку на станции, но не было сил взять и уйти. Пятнадцать лет проработал он здесь. Пятнадцать лет день в день приходил сюда. И в летний зной, и в зимнюю стужу, и в осеннюю слякоть, и весной, когда на станции привычный запах смолы, паровозного дыма смешивался с запахами цветущей акации…

И вот теперь все это отдать врагу? Страшно было подумать, что немец прошел по его Родине тысячи верст и стоит теперь у стен Таганрога…

Иван Григорьевич вспомнил сына Дмитрия, от которого с самого начала войны не было вестей. Жену Нюру и дочку Валентину он утешал как мог. Старался поддержать в них надежду: «Время военное, смутное, письма могли затеряться… Митька, может быть, с частью попал в окружение…» Разве мало таких историй они наслышались? Сам Иван Григорьевич сначала тоже думал так: на войне всякое бывает. Но вот прошел август, сентябрь. Наступил октябрь, а вестей по-прежнему никаких не было. И надежда постепенно истаивала. И все-таки в самое страшное верить не хотелось.

«Эх, Митька, Митька! Махачкала!» — Дудка скрипнул зубами.

Худ Иван Григорьевич, но еще крепок: руки как железные, зубы, вон зубы какие, скрипят. Как новая кожа. Все целые… Лучше бы он там был на месте Митьки. Все-таки пожил… Кое-что видел, испытал… Но не он один такой сердобольный отец, который поменялся бы местами с сыном. Не он один… Так уж устроена эта проклятая война, что требует она, кровожадная, самое молодое, здоровое, цветущее…

День клонился к вечеру. Постепенно затихала артиллерийская канонада. Изредка постреливал бронепоезд, который стоял на «блочке».

Неожиданный телефонный звонок заставил Ивана Григорьевича вздрогнуть. Целый день ему никто не звонил, а тут звонок.

— Говорит начальник гарнизона! Мне нужен товарищ Дудка.

— Дудка у телефона.

— У вас хоть один паровоз найдется?

— Так точно! — по-военному ответил Иван Григорьевич.

— А платформа?

— Тоже найдется…

— Гоните ее в порт. Возьмите там ящики со снарядами и доставьте на бронепоезд. У них там кончаются боеприпасы. Вы меня поняли?

— Так точно.

— Выполняйте.

Иван Григорьевич кубарем скатился вниз. Вот оно и дело нашлось…

— Давай, Трофимыч, гони, — сказал он машинисту.

— Куда?

— В порт. Снаряды возьмем.

Капитан-лейтенант, командовавший в порту, встретил их неласково.

— Снаряды? У меня у самого их всего ничего…

Но все-таки снаряды дал. Немного, но дал.

— Передайте командиру бронепоезда, что утром мы их поддержим огнем корабельной артиллерии. Или лучше вот что. Петров! — позвал капитан-лейтенант моряка с нашивками старшины второй статьи. — Отправляйся на бронепоезд, будешь корректировать огонь. На рассвете мы начнем. Да смотри, чтоб экономно. Сам знаешь, сколько у нас снарядов.

Трофимыч и Иван Григорьевич провели свой небольшой состав по железнодорожной ветке из порта на вокзал, а оттуда на блокпост, или «блочок», как называли его местные жители. Было уже совсем темно. Стрельба утихла.

— Ну, братишки, выручили вы нас, — сказал майор, командир бронепоезда. В расстегнутый ворот гимнастерки проглядывал уголок тельняшки. — Обложили нас немецкие паскуды, — выругался майор — Никакого маневра, а тут еще снаряды на исходе. А завтра мы им врежем.

— А где немец, товарищ майор? — спросил Дудка.

— А вон за теми буграми. Танки… Выползут то в одном месте, то в другом… Стрельнут — и снова за бугор. Он, гад, знает, где мы стоим, и целится заранее. А мы не знаем, откуда он выползет. Вот и получается хреновина! Правда, два танка мы все-таки сожгли. Видите, вон чернеют?..

— А я думал, это стога сена.

— Сено… — усмехнулся майор. — Только железное…

Трофимыч и Дудка вернулись на станцию. Тут же на старом, облезлом диване в своем «кабинете», как именовалась небольшая рабочая комната начальника товарной станции, Иван Григорьевич заснул.

Проснулся он от артиллерийской канонады. Мелко, противно дзенькали оконные стекла. Над головой в вышине с протяжным воем проносились снаряды. Это капитан-лейтенант выполнял свое обещание.

Наступило 16 октября.

В 11 часов дня вдруг загудели заводы.

Первым загудел металлургический завод. Басовитый его рев летел над рабочими поселками — Касперовкой, Скараманговкой, над Стахановским городком, стлался над притихшим, холодно поблескивающим на солнце морем.

Оба кожевенных завода завыли следом — протяжно и натужно.

Сотрясая воздух, подал свой голос котельный завод.

Жалобно заверещали маневровые паровозики в порту и на железнодорожной станции.

Гудки выли долго и страшно, во всю силу своих легких, как бы прощаясь с миром. От их мощного гула звенел воздух. Этот тревожный звон был похож на набат, который не раз оглашал просторы Руси во время народных бедствий.

На улицы рабочих поселков выходили, выбегали, выскакивали люди. Весть о том, что сейчас будут взрывать заводы, мигом разнеслась повсюду.

Все уже знали, чувствовали, ждали… и все-таки, когда раздался первый удар, подобно удару грома, и вверх взметнулось черно-красное пламя из нефтехранилища близ металлургического завода, толпа на Амвросиевской ахнула и подалась назад. Тотчас же раздался взрыв в главной конторе. Из окон многоэтажного здания тоже повалил дым: языки пламени, облизывая оконные рамы, выползали наружу.

Взрывы стали следовать один за другим, и их очередность установить теперь было невозможно.

С железным стоном рушились пролеты цехов. Тяжелые рубчатые стропила, как жердочки, сыпались с высоких крыш наземь.

В новотрубном цехе тол рвал фундаменты пильгерстанов, электромоторы, нагревательные печи. Взрывы эти хорошо были слышны в Стахановском городке.

Люди на прилегающих к заводу улицах кричали в горе, размахивали руками, но их крики тонули в грохоте взрывов и рушившихся зданий.

Некоторые стояли молча и как бы спокойно, и только слезы на их щеках были красноречивее слов и жестов.

Ясный осенний день мерк, ясное синее небо постепенно становилось пасмурным, дымным, угарным.

Из Перемышля Михаил Путивцев выехал в ночь на двадцать второе. В пути поезд разбомбило. На попутной машине он добрался до ближайшего города, по дороге встретил на марше 12-ю танковую дивизию 8-го мехкорпуса Рябышева. Пытался пристать к этой дивизии, но комиссар, посмотрев документы, как бы даже пристыдил его:

— Предписание, подписанное корпусным комиссаром Шатлыгиным, я отменить не могу. Езжайте в Москву. Приказ для военного человека — закон. — И после небольшой паузы добавил: — Воевать захотелось? Война, по всему видно, кончится не скоро.