Болезнь настигла Шатлыгина подобно удару. Утром, как обычно, он вышел из дому, направляясь на завод, и на улице ему стало плохо. Сначала он даже не понял, что с ним произошло.

Утреннее весеннее солнце светило прямо в глаза. Ослепляло. Беспокойный взгляд его метался, стараясь поймать в поле зрения все предметы сразу: движущиеся машины, прохожих, деревья, дома…

Усилием воли он заставил себя сосредоточиться на дороге, по которой шел. Это далось ему с трудом: взгляд то и дело косил то в одну, то в другую сторону, будто отовсюду ему грозила опасность. От этого мозговое напряжение стало физически ощутимо.

Шатлыгин пытался отвлечь себя какой-то мыслью, но с чувством, похожим на страх, обнаружил, что ни о чем думать не может. Все его умственные и физические силы полностью уходили на то, чтобы заставлять тяжелые, ставшие чужими ноги передвигаться. С каждым шагом они деревенели все сильнее, сопротивлялись командам мозга, вызывая в нем в свою очередь большое напряжение.

Шатлыгин инстинктивно осторожно сдвинулся ближе к стенке, но и это не принесло облегчения. Он остановился. «Что со мной?» Сердце? Нет! Он не чувствовал в груди никакой боли, никаких перебоев. Сердце работало нормально.

Мимо шли люди. Шли легко, как он ходил раньше. А ему было тяжело даже стоять.

«Попросить кого-нибудь помочь добраться до дома?.. Неловко, стыдно даже…»

Кто-то взял его под руку. Это оказался рабочий завода, на котором Валерий Валентинович работал главным инженером. Шатлыгин узнал его в лицо, он мучительно надеялся вспомнить, как его фамилия, — и не мог.

…На другой день утром, как только он проснулся и встал, все повторилось…

Болезнь его была странной. Врачи не находили патологических изменений в его организме и не могли поставить диагноз. Но он был болен.

Его показывали крупнейшим специалистам не только в Харькове, но и в Москве. Московский профессор допытывался, не перенес ли он в последнее время какого-нибудь сильного психического потрясения. Может быть, смерть близкого человека или еще что-нибудь в этом роде?

Нет! Никто из его родных за последнее время не умер. Несколько месяцев назад были неприятности по службе, но теперь все в порядке…

«Тогда следует предположить, что идет функциональная перестройка вашего организма. Это бывает в ваши годы… Нужен покой, покой, еще раз покой…»

Шли недели, месяцы, а Шатлыгину практически не становилось лучше. Любое физическое напряжение вызывало напряжение мозга. Читать тоже было трудно. Первая страница, как и первый шаг, давалась легко, а потом все сильнее и непреоборимее вступали в действие внутренние тормоза, как он называл.

В декабре 1937 года Шатлыгина решили отправить в санаторий, в Крым, в надежде на перемену обстановки, целебный воздух.

К этому времени даже вид белого халата раздражал Валерия Валентиновича. Он сознавал, что это раздражение ничем не обосновано: врачи делают все, что в их силах, чтобы помочь ему. А он сам? Себя он тихо презирал. Не раз он вспоминал о судьбе Поля Лафарга и его жены Лауры Маркс: если ты не можешь быть больше полезным партии — уйди из жизни. Но ведь он еще не стар. Его организм не мог так вот сразу выйти из строя. Почему не мог? А люди, умирающие на ходу, от разрыва сердца?.. Нет! Это совсем другое. Надо взять себя в руки. Он еще поборется!

Санаторий Шатлыгину понравился. Его белые корпуса располагались на пологом берегу и были окружены невысокими горами. Место это славилось целебным воздухом.

Как и большинство отдыхающих, в свободные часы Валерий Валентинович сидел в большом «холле» — это словечко привилось с чьей-то легкой руки — и дремал. Если было получше — вел неторопливые беседы.

Среди отдыхающих здесь было немало интересных людей, ветеранов партии и революции, которые прошли царскую каторгу и ссылку. И хотя Шатлыгин был значительно моложе многих из них, они сразу приняли его за своего, потому что за спиной у Шатлыгина тоже были ссылка, побег и эмиграция.

Как ни странно, ни с кем из этих людей он не сошелся близко. Наверное, этому мешала его болезнь. Единственный, с кем у него установились своеобразные, доверительные, почти дружеские отношения, был санаторный врач Павел Петрович Терехов.

На второй день пребывания в санатории, проснувшись, Валерий Валентинович увидел на полу записку, подсунутую в щель под дверью.

В двенадцать Шатлыгин пошел на прием. У него еще хватило терпения помолчать до конца осмотра. Но как только осмотр закончился, заговорил первым:

— Все, что вы скажете мне, я знаю. Но знаю также и другое: я — старая, потрепанная машина, из которой уже не получится новой. С той только разницей, что в машине можно менять изношенные части, в человеческом организме — нет!

— Простите, вы инженер? — перебил его Павел Петрович.

— Допустим.

— Тогда вы должны понимать, что подношенная втулка или шестеренка, если за ней присматривать, своевременно смазывать, будет служить дольше. Пока мы, медики, этим и занимаемся.

Валерий Валентинович с некоторым интересом посмотрел на Терехова.

— Врачи, с которыми мне приходилось иметь дело прежде, были не похожи на вас. Придешь на осмотр — пощупает, прослушает, поцокает для солидности языком, обязательно какое-нибудь лекарство пропишет, и все, конечно, заканчивается рекомендациями: соленого не есть, горького тем более. Сладкое вредно. Курение — смерть. Об алкоголе уже и думать нечего… Не волноваться, не нервничать, наконец, не думать! Вот я не курю, не пью. Сладкое не ем. Не люблю! Люблю житный хлеб. Правда, люблю еще жареное мясо. Но, оказывается, жареное мясо как раз и источник всех зол. Если есть мясо, так только вареное. А для меня вареное мясо что подошва…

— Ешьте на здоровье жареное, — вставил словечко Павел Петрович.

— Ну вот это уже другое дело, — повеселев, сказал Шатлыгин.

— Вы тут многое говорили правильно. Но вы, Валерий Валентинович, не можете понять одного: как сложен человеческий организм. Вот вы сказали — машина!.. Да, машина сложна, но по сравнению с человеческим организмом машина — просто кусок железа. Кусок неодушевленной материи…

— Вы сторонник дуализма? Есть материя, а есть дух. — Шатлыгин все еще задирался.

— В эмиграции в Париже я не раз говорил с Владимиром Ильичей о материальном и духовном. Смею вас заверить, что он смотрел на эти вещи не так примитивно, как смотрите вы, — с некоторым даже вызовом, чуть осердясь, сказал Павел Петрович и откашлялся. — Дело в том, что я начинал свою карьеру, если так можно выразиться, как физик. Я учился в Кембридже, в Манчестере, работал под руководством Резерфорда… Конечно, это имя вам, возможно, ни о чем не говорит… Но это не важно! Важно другое: Резерфорд, Нильс Бор открыли, что все, от Вселенной — Солнца и всех планет, которые обращаются вокруг него, — до мельчайшего атома, все имеет общую, похожую структуру… Я, может быть, увлекся, и мои рассуждения вам кажутся неинтересными…

— Нет, почему же? — возразил Шатлыгин. — Напротив.

— Так вот — мельчайший атом и наша Вселенная имеют одну и ту же структуру… Сколько раз я видел на тумбах афиши с крикливыми заголовками: «Есть ли жизнь на Марсе?» Не скоро еще на этот вопрос мы, наверное, получим ответ. Но что такое Марс? Просто одна из частиц мирового пространства. Электрон! Даже не атом, а электрон! А вы, Валерий Валентинович, как и любой человек, состоите из миллиардов и миллиардов атомов, и каждый из них в миниатюре — наша Солнечная система. Что же вы, хотите, чтобы мы, медики, решили бы эту непомерную по сложности задачу в те же сжатые сроки, которые существует разумное человечество?

— Очень интересно, — искренне сказал Шатлыгин. — А что все-таки со мной?

Павел Петрович несколько смутился.