Как только раздавались команды, вахманы спускали собак. Застоявшиеся овчарки прыгали на койки, хватали спящих, но не кусали — стягивали одеяла, скалили зубы, злобно рычали. У вахманов из рукавов выскальзывали змееподобные гуммы. Попадало всем: и тем, кто замешкался, и тем, кто просто оказывался поблизости.

Больше других свирепствовал Глист. Этот высокий, худой, подтачиваемый какой-то болезнью немец с усиками под Гитлера вел в «Спорт-Паласте» «свою» войну с русскими.

Война тоже был садистом, изощренным и отвратительным. Говорили, что он «подорвал» свое здоровье в Польше, где участвовал в массовых расстрелах. Подъемы он производил шумно: вахманы бегали между рядами, собаки неистовствовали. Сам Во́йна, выкатив безумные пустые глаза, размахивал гуммой над головой, раздавая удары направо и налево. Бил он в это время без особой злости, так, для «порядка». Если же ему кто-нибудь не нравился: стал не так, посмотрел не так, — тогда худо. Удары с остервенением сыпались на «провинившегося». В этих случаях Во́йна мог забить до смерти. Но обычно у него раньше начинался припадок эпилепсии, он падал на пол, колотился головой, изо рта появлялась пена… Это только и спасало.

Матерщинник Курт редко пользовался резиновой дубинкой. Как и начальник лагеря Ранге — его называли здесь лагерфюрер, — он любил бить попросту — рукой.

В соответствии с тем, кто дежурил, вели себя и вахманы. На дежурствах Глиста и Во́йны были крикливыми, щедрыми на удары гуммами; при Курте больше бранились, грозили, чем били. Правда, среди вахманов встречались и «чистые энтузиасты». Например, «бельгиец». Тот работал «на совесть» при любом коменданте: за малейшее, как ему казалось, отклонение от правил, за нарушение «орднунга» — удар резиновой дубинкой по голове. Нагнулся за окурком на мостовой во время движения колонны — удар по голове. Он почему-то любил бить именно по голове. Потом уже, как-то будучи в «хорошем настроении», пояснил: «Берегу одежду! Одежда государственная…»

Одежду выдавали всем одинаковую: спецовка из синей дерюги, из стекловолокна, деревянные колодки (гольцшу) на ногах.

Наступила осень. Володю как взяли в мае в пиджачке, так он и ходил. Полгода он отдавал одному дядьке с Западной Украины «кременчугскую махорку» — грубо порубленные бодылья, пахнущие табаком. (Таких бодыльев на неделю давали по горсти.) На махорку он выменял «москвичку» с драным верхом, но под верхом была какая-то собачья шкура, она его и спасала.

Подъем в лагере «Спорт-Паласт» был в четыре часа. После подъема, примерно час, заключенных не трогали. Некоторые даже ухитрялись в это время прилечь — лишь бы вахманы не заметили, когда войдут снова, чтобы гнать на построение.

Строили во дворе. Считали, пересчитывали, снова считали. Сбился со счета вахман, кто виноват: «Фертфлюхтер! Гунд! Шайзе!» — русский, конечно. Удар резиновой дубинкой по голове.

Построение, подсчеты занимали около часа. Зимой и осенью за это время все промокали до нитки. Немцам, само собой, ничего: у них непромокаемые черные плащи. Наконец слышалась команда: пошли!

На выходе из лагеря крайним четверок давали кирпичик хлеба. В кирпичике ровно килограмм. Можно было в этом не сомневаться — аккуратность немецкая. Каждому, таким образом, двести пятьдесят граммов. Хлеб липкий, черный, сладковатый, из жмыха, хлебных отходов и бурака. Русские называли его «кюхен» (пирожное). Большинство свой хлеб проглатывало сразу, другие отщипывали по кусочку, подолгу держали во рту, сосали его. Были и такие, с сильной волей, которые доносили «кюхен» до «Мариене», где все они работали.

Завод «Мариене» разросся. В Ростоке появилось еще два завода Хейнкеля. Фирма процветала — война была прожорливой, особенно русский фронт — бездонный колодец.

«Мариене» представлял собой как бы в миниатюре «Новую Европу», которую строил Гитлер на тысячу лет.

На «Мариене» работали люди разных национальностей. Их пригнали сюда из России, Польши, Бельгии, Голландии, Франции, Греции, Норвегии, позже добавились итальянцы, венгры, словаки…

На самой низкой ступеньке социальной лестницы были русские. Здесь не было деления на украинцев, белорусов, грузин, узбеков, армян — все были русскими, а точнее — советскими.

Все они имели опознавательные знаки — желтый металлический номер с буквой «R» и матерчатый — синим по белому было написано «OST».

Русским давали на день 250 граммов эрзац-хлеба, два раза баланду из брюквы и «каву».

Если русский отказывался от работы, никто его не спрашивал почему — его просто расстреливали. (Так в первые дни расстреляли несколько человек.)

На «Мариене» каждую минуту русские были под надзором полиции.

В уборную для немцев на заводе русский зайти не мог. Если он туда заходил, его избивали до полусмерти.

Убежища для русских на заводе были сделаны отдельно: канава глубиной до пояса, обложенная тонкими бетонными плитами. Наполовину они возвышались над землей и во время первой же бомбежки рухнули от воздушной волны и погребли сотни людей.

Если голодный русский во время раскопок после бомбежки нашел баночку маринованной моркови и припрятал — лагерь уничтожения.

На втором месте в «Новой Европе» были поляки. Поляки тоже были славяне и в конечном счете подлежали истреблению. Но Польша уже не имела армии, которая бы сражалась против Германии. С Польшей, как считал Гитлер, было покончено навсегда. Русских же предстояло еще сломить, запугать до смерти, и все средства для этого были хороши.

Цивильные поляки тоже жили в лагерях, но были расконвоированы, могли выходить в город и даже садиться в трамвай. Но везде они обязаны были носить на груди желтый металлический знак с латинской буквой «P». За связь с немецкой женщиной поляку тоже грозила смертная казнь.

После того как было образовано Генерал-губернаторство и Польша перестала существовать как самостоятельное государство, польские военнопленные, а их было несколько сот тысяч, были переведены на положение цивильных. Группа польских офицеров на «Мариене» отказалась это сделать, пожелала остаться «военнопленными» до конца войны.

В Ростоке было несколько лагерей военнопленных — русских и французских. Содержались они, конечно, отдельно. Русские военнопленные находились в таких же условиях, как и «восточные рабочие», то есть гражданские, угнанные в Германию.

Французские военнопленные тоже жили в лагерях под охраной солдат вермахта, но отношение к ним было другим. Французов, за редким исключением, не били. Баланда у них была съедобной. Два раза в месяц они получали посылки Красного Креста, которые шли через Швейцарию. В восьмикилограммовой посылке были бисквиты, шоколад, консервы, сигареты.

В Ростоке и на «Мариене» цивильные венгры, итальянцы, греки, бельгийцы, голландцы, словаки, хорваты, чехи тоже жили в бараках, в лагерях. Кормили их лучше, чем поляков. Они могли пользоваться общественным транспортом, бывать в кино. На работе они все носили зеленый знак на левой стороне груди с буквой «A» (ауслендер — иностранец). Они имели право в городе этот знак не носить.

Жизнь в лагере и на работе все время проходила на людях. В «Спорт-Паласте» было более двух тысяч человек, на «Мариене» работало двадцать тысяч. От людей нигде нельзя было спрятаться, нигде нельзя было найти уединения, побыть с самим собой, со своими мыслями. Разве что ночью, на нарах под одеялом. Ночью под одеялом Володя Путивцев и думал свои невеселые думы.

Все близкие остались за тридевять земель. Расстояние от Ростока до Таганрога в Володином воображении измерялось не километрами, а временем, которое они были в пути. Дальше Ростова в своей прежней жизни Володя не ездил. Когда отца направили во Владикавказ, он был слишком мал, чтобы запомнить этот переезд. А до Ростова дорога поездом занимала всего три с половиной часа.

Сюда же, в Германию, их везли две недели. Четыре дня гнали из Таганрога до Мариуполя. Всего получалось восемнадцать дней. Немыслимое расстояние. Разве убежишь отсюда?