Каким-то образом королева почувствовала, что наши с лордом Робертом отношения изменились, и не преминула наказать меня за это.

Я так никогда и не узнала, как же ей удалось дознаться о нашей связи. Возможно, нас выдало наше поведение, или Сесилия сказала или сделала что-нибудь, укрепившее подозрения королевы. Мы с Робертом соблюдали все приличия, да и любовная близость между нами случалась редко. Но хотя мгновения тайного счастья были немногочисленны, предвкушение наших свиданий, трепет и волнение, сопровождавшие их, и последующие сладостные воспоминания дарили блеск моим глазам и зажигали розы на моих щеках, что не могло остаться незамеченным.

Я уверяла королеву, что причина моего счастья состоит в том, что я наконец-то смогла подарить своему супругу сына, — но этот предлог скоро себя исчерпал, ибо мой маленький Уолтер, который с самого рождения был слабеньким, перестал расти и набирать вес и еще до того, как ему исполнилось три месяца, уже лежал в крохотной могилке на фамильном кладбище Деверё.

Не могу сказать, что я очень сильно скорбела по нему. Я не успела к нему привязаться, потому что вскоре после его рождения была призвана ко двору, оставив его на попечение кормилицы и нянек.

Беда никогда не приходит одна, и смерть малютки сына оказалась не единственной в семье. Примерно в это же время умерла моя дорогая мама, и эту потерю я восприняла гораздо тяжелее. Мать заболела из-за своего чрезмерного пристрастия к вину и пиву. Эта пагубная привычка забрала все ее силы и сделала ее очень слабой и хрупкой. Мой отец более всего верил в свои молитвы, а не в придворных лекарей, не говорил детям и другим родственникам, насколько серьезно она больна, потому для всех нас ее смерть стала страшным ударом, и более всех — для самого отца.

Примерно в это же время наши с Уолтером отношения окончательно разладились. После вестей о кончине нашего сына он сильно опечалился, а затем впал в бешенство. Он прямо обвинял меня, забыв, сколько детей в наше время не выживали после рождения, да и сколько матерей угасали вскоре после родов, если на то пошло. Оказывается, по его мнению, я и только я виновата в том, что мое чрево способно выносить двух здоровых дочерей — и всего лишь одного слабенького сына, который не задержался в этом мире. Уолтер открыто сетовал, что женился на мне, и, зная мою привязанность к Пенелопе и Дороти, вовсе перестал обращать на них внимание, или — и того хуже — называл Дороти «Уолтером-младшим», а Пенелопу — «моим разочарованием».

Впрочем, его злость не уняла его вожделение. Он вознамерился зачать другого сына как можно скорее и часто получал со мной свое удовольствие, даже не замечая того, насколько он груб и неласков. Когда я не забеременела сразу же, у него появился еще один повод обвинить меня. Оказывается, я не отвечаю на его страсть так, как положено хорошей жене. Теперь он целыми днями попрекал меня всеми возможными способами, а я держала оборону против его поползновений и унизительных упреков. Да, я горевала, когда наш сын умер, но, в отличие от Уолтера, не мечтала о другом сыне и вовсе не хотела быть матерью большого семейства. Или, если уж быть до конца честной, мне больше не хотелось детей от Уолтера, ибо теперь все мои мысли были только о Роберте. Ах, если бы я понесла от него — все равно кого, сына ли, дочь… Это были дивные, упоительные, сладостные мысли, но я сказала себе — этого никогда не случится. Роберт никогда не женится ни на ком, кроме королевы. А я буду оставаться женой Уолтера до тех пор, пока кто-нибудь из нас не умрет.

К моему огромному облегчению, Уолтер много времени проводил в отъезде. Королева отправляла его по государственным делам то в Ирландию, то еще куда, и он теперь ведал многими видами закупок для двора. Уолтер с гордостью выполнял эти задания и со свойственным ему тщеславием пространно рассказывал, как королева им довольна. Я же, напротив, часто вызывала неудовольствие Ее Величества. Причина этому была одна — королева знала наверняка или подозревала, что мы с лордом Робертом — любовники.

Елизавета могла влепить мне пощечину за то, что я не так подаю ей платье. Или накричать, если я не могла подхватить задаваемый ею бешеный ритм танца. Каждое утро она обязательно начинала с гальярды, уснащая свою пляску затейливыми коленцами и смелыми прыжками под очень быструю музыку, а когда танец заканчивался, требовала, чтобы музыканты играли еще и еще. Иногда она танцевала по шесть-семь танцев за утро.

Она злилась на меня за то, что у меня, видите ли, плаксивый голос. Она обвиняла меня в том, что я якобы строю глазки ее любимчикам Кристоферу Хаттону или Томасу Хениджу[139]. Последнего — очередного привлекательного молодого человека — она совсем недавно приблизила к себе. Хенидж смог добиться ее расположения не в последнюю очередь тем, что распорядился украшать зал Королевского совета зелеными ветвями и цветами. Елизавета очень любила зелень, обожала птичьи песни. На нее успокаивающе действовали чириканье и нежный посвист пичуг в клетках в ее опочивальне и в зале приемов.

Да, птиц она любила, но однажды, в одном из своих приступов бешенства, она открыла дверцы клеток одного из птичников и выпустила всех птиц на волю. Они в ужасе разлетелись от взмахов ее юбок и диких криков.

Какая же она была капризная и сумасбродная! Как изводила нас своими причудами! Возможно, правители специально так ведут себя, чтобы ставить в тупик своих подданных. Во всяком случае, отец часто говорил об этом. Я знала из разговоров с другими людьми на королевской службе, что королева Мария и король Генрих были такими же самодурами, если уж называть вещи своими именами. Даже юный король Эдуард был способен на странные слова и поступки, и даже был замечен в жестоком обращении со своими соколами.

Особенно я волновалась тогда, когда королева выпивала слишком много рюмочек настойки для укрепления сердца и улучшения настроения. На нее этот напиток зачастую действовал прямо противоположным образом, и она впадала в буйство. Стоило мне ночью погрузиться в тревожные думы о моей госпоже, и сон бежал меня. Я представляла себе, как Елизавета обвиняет меня в совращении лорда Роберта, бросает меня в Тауэр или даже велит казнить. Я говорила себе, что мои страхи преувеличены, что я уподобляюсь Пирто, горничной Эми Дадли, которая, как оказалось, напрасно боялась даже собственной тени. Кстати, к тому времени Пирто уже покинула сей мир — мне об этом сообщила мистрис Клинкерт. Пирто умерла от старости и разбитого сердца. Ее нашел на могильной плите Эми Дадли служитель той церкви в Оксфорде, где Эми похоронили.

Но я — не Пирто! Я же — совсем другой человек… Нас и сравнивать нельзя… хотя одно общее у нас все же было — каждая из нас хранила тайну. И я больше всего боялась, что моя великая тайна — тайна нашей с Робертом запретной любви — уже известна королеве. Был только один способ узнать наверняка. Мне надо было заглянуть в ту книгу, которую королева держит у своей кровати. Книгу, на полях которой она ведет свой дневник. Есть ли там записи обо мне и Роберте? Или о том, как она собирается наказать меня? Я дала зарок, что загляну в заветную книгу, как только представится удобный случай.

Мне понадобилось немало времени, чтобы набраться мужества для моего рискованного дела. Как-то раз я решилась и проскользнула в опочивальню королевы. Я выбрала такой момент, когда точно знала, что меня никто не потревожит, и осторожно открыла фолиант, который королева по-прежнему держала у своего ложа.

Рядом не было ни чернильницы, ни перьев, ни других письменных принадлежностей, но застежка на роскошном переплете, как только я до нее дотронулась, легко раскрылась. На мгновение я подумала, что, возможно, королева перестала вести свой дневник. Но стоило мне раскрыть книгу, как я увидела, что поля испещрены пометками знакомым почерком. Здесь королева записывала свои мысли и перечисляла те события, которыми были наполнены ее дни.