Но всякий праздник когда-нибудь кончается, и через несколько часов мы с Сесилией вновь исполняли наши обязанности фрейлин в покоях королевы, а Уолтер возвратился к столь милым его сердцу спискам, ведомостям и инвентарным описям. По мере того как день клонился к вечеру, я волновалась все сильнее: наступало время моей брачной ночи. Сегодня я первый раз в жизни разделю ложе с мужчиной. С Уолтером. Наши тела сольются. Мы предадимся тому, что мой отец называет «плотским грехом». На что похожи эти утехи? Какие удовольствия принесут они нам?

Когда время настало, появилась мистрис Клинкерт. Она помогла мне облачиться в черный атласный пеньюар. К этому времени у меня подвело живот от волнения, а сердце буквально выскакивало из груди. Понравлюсь ли я Уолтеру? Всю свою жизнь я только и слышала о том, что девушки и женщины должны делать все возможное, чтобы нравиться мужчинам, доставлять им удовольствие. Никогда никто не интересовался, понравился или не понравился мужчина той, кого он взял в жены.

Я посмотрела на свое отражение в самом большом зеркале, которое только нашлось в спальне. Черный пеньюар чрезвычайно мне шел: он подчеркивал мою высокую грудь, стройную талию и пышные бедра, соблазнительно струился до полу, скрывая мои длинные ноги, которые ни один мужчина, даже мой отец, никогда не видел без чулок. Кожа моя в свете свечей отливала золотом, как и мои рыжевато-каштановые кудри, которые мистрис Клинкерт усердно расчесывала до тех пор, пока они не засверкали подобно атласу моего одеяния. Темно-синие глаза, обрамленные густыми, пушистыми ресницами, чувственные губы… «Да, — сказала я себе, — у меня есть все, чтобы понравиться Уолтеру».

И в этот самый миг меня вдруг переполнило совсем другое желание: отдать мою красоту не Уолтеру, а совершенно другому мужчине — лорду Роберту. Я представила себе, как прямо из этой спальни в одном только черном шелковом пеньюаре на голое тело бегу… даже не бегу, а лечу в личные покои Роберта Дадли и отдаюсь ему, умоляю его взять мою девственность.

Какая странная мысль! Наверняка мой отец назвал бы ее порочной, если бы каким-то чудом догадался о ней. Видно, сам дьявол вложил ее мне в голову.

Я покраснела и сделала все, чтобы задавить эту фантазию в зародыше. Но когда меня уложили на брачное ложе, когда в спальню вошел Уолтер в одной ночной рубашке, широкоплечий, с мощной шеей и сильными ногами, готовый пойти на приступ, — маленькие глазки горят вожделением, ноздри раздуваются, как у гончей, почуявшей добычу, — сердце мое упало. Я улыбнулась, я поддалась его прикосновениям, выказывая лишь приличествующую новобрачной легкую стеснительность. Я знала, что сейчас последует, знала, что мне этого не избежать, но душой не раскрылась навстречу супругу, а, наоборот, спряталась, отстранилась. Внешне все прошло как надо — я без вскрика перенесла первую острую боль и, слушая стоны Уолтера, успела подумать: «Надеюсь, он получает удовольствие». А потом наивно принялась ждать, когда и мне будет хорошо. Ведь если, как всегда говорил мой отец, телесное соитие — это вотчина дьявола, то где же дьявольский соблазн, где радость плотских утех?

Но никакой радости я не почувствовала: бедра мои слиплись от крови, запятнавшей простыни, меня передернуло при воспоминании о влажных губах Уолтера поверх моих губ, от его рук, грубо сжимавших мои бока, чтобы он мог войти в меня. В ту первую брачную ночь мне досталась только кровоточащая рана между ног, разбитое сердце и нелюбимый мужчина, забывшийся рядом со мной равнодушным сном.

Моя любимая дочурка появилась на свет еще до того, как прошел год со дня нашей с Уолтером свадьбы. Впрочем — к немалому разочарованию моего мужа, который всей душой хотел сына. Она была солнечным, живым ребенком, непоседливым, но совершенно очаровательным созданием, и я полюбила ее в тот же самый момент, когда взяла на руки. Я выбрала для нее красивое имя — Пенелопа. Уолтеру же было все равно, какое имя будет у его дочери. Вот если бы родился сын — наследник всех его земель и фамильного состояния, — то его непременно следовало назвать Уолтером-младшим.

Какое-то время моя дочь занимала все мое внимание, и я была удивлена, насколько меня радует общение с нею. Она смотрела на меня снизу вверх из своей колыбельки своими огромными голубыми глазами, такими ясными и доверчивыми, что я почувствовала, как сильно она нуждается во мне. Впрочем, росла и развивалась Пенелопа не по дням, а по часам, и очень скоро она начала улыбаться, садилась сама, без посторонней помощи, готова была ползать по всей детской, если бы ей это разрешали. Я брала ее к нам в постель — к неодобрению Уолтера, когда он делил эту постель со мной, — а в теплую погоду служанки несли мою дочь вслед за мной в сад, где я давала распоряжение опустить ее на землю среди цветов. Пенелопа повизгивала от удовольствия, и одно из ее первых слов было, как сейчас помню, «розочки».

Но к тому времени, когда моя дочь заговорила, я вдруг почувствовала себя из рук вон плохо. Когда мой живот опять начал расти, мы поняли — еще один ребенок на подходе. Повитуха уверила меня, что моя постоянная тошнота, боли в спине и ногах — верный признак того, что теперь у меня будет мальчик. Я сказала об этом Уолтеру, он обрадовался и с тех пор часто похлопывал меня по животу, называя его, смешно сказать, «Уолтером-младшим». Я чувствовала себя настолько больной в течение последних месяцев беременности, что пришлось забросить все дела и целыми днями лежать в постели. Мои отец с матерью беспокоились за меня и несколько раз приезжали меня навестить. Отец привез одного из дворцовых лекарей, который особо не помог, а только посоветовал во всем слушаться повитуху.

— Как вы думаете, у меня будет сын? — спросила я его.

— Это может знать только Господь Бог, — отвечал он мне, даже когда я перечислила ему те признаки, по которым повитуха определила, что у меня будет мальчик. — Молитесь о сыне, как молимся все мы о том, чтобы наша королева вышла замуж и подарила Англии наследника.

Королева по-прежнему избегала брачных уз. Ее подданные теперь уже были не против того, чтобы она вышла за лорда Роберта и родила наследника от него. Но месяц проходил за месяцем, а королева оставалась свободной.

Когда у меня начались схватки, боль была гораздо сильнее, чем когда я рожала Пенелопу. Поначалу я еще как-то держалась, но спустя много часов бесплодных страданий силы стали оставлять меня и по выражению лица повитухи я поняла: она сомневается, что я смогу благополучно разродиться. Я — не тот человек, который склонен предаваться мрачным мыслям, но, признаюсь, когда пошел второй день моих мучений, я испугалась, что умру.

Я послала за Уолтером и за нашим приходским священником и попросила принести маленькую Пенелопу, чтобы ее присутствие меня подбодрило. Но Пенелопа только плакала навзрыд, и кормилица быстро унесла ее. А Уолтер явился в мои покои в грязных сапогах — в тех же самых, в которых продирался сквозь подлесок, преследуя оленя, — и совсем не знал, что делать, как меня утешить, чем мне помочь. Ведь муж мой искренне считал, что деторождение — святая обязанность женщины, и он тут ни при чем. Он просто ушел, оставив меня на попечение священника, который благословил меня и призывал Господа свершить волю Свою. Последнее он произнес таким тоном, что я всерьез испугалась, что не выживу.

В тот момент я почувствовала страшную, иссушающую жажду.

— Вина! Дайте мне скорее вина! — потребовала я во всю мощь своих легких и продолжала настаивать на своем даже тогда, когда повитуха сказала мне, что если я выпью вина, ребенок может родиться мертвым.

К этому времени я была уже в полубреду, но помню, что страшно ругалась на служанок до тех пор, пока одна из них наконец-то не принесла мне немного вина и подчинилась моему приказу, когда я велела не разводить его водой. Я выпила чашу одним глотком. Подкрепленная вином, я решила предпринять последнее отчаянное усилие, даже если его ценой станет моя жизнь. Я начала тужиться так сильно, как только могла, крича, стеная и разрывая простыни, а повитуха изо всех сил давила мне на живот. Никогда раньше и никогда потом не испытывала я такой боли. Казалось, она никогда не кончится. Но в какое-то мгновение я почувствовала, будто что-то в моем теле разорвалось, и я услышала, или подумала, что услышала, пронзительный крик.