Сесилия сочла, что я уже слишком стара для того, чтобы выносить здорового ребенка, и не преминула мне об этом сообщить, а другие винили болезни и возраст Роберта. Мой отец что-то мрачно бормотал о грехах и воздаянии за них, но об этом он толковал по любому поводу. Его взгляд на жизнь, по мере того как он старел, делался все более и более мрачным. Интересно, что он думает обо всех пророчествах напастей и конца света, которые заполонили Англию.

— Неисчислимые бедствия падут на нас в год Страшного суда, — продолжала меж тем мистрис Клинкерт. — В год тысяча пятьсот восемьдесят восьмой от Рождества Христова[161].

— А разве великая империя уже не пала? — спросила я скорее для того, чтобы поддержать разговор, чем для того, чтобы спорить с мистрис Клинкерт. — Я имею в виду империю индейцев в Новом Свете?

— Ха! Разве ж это империя… горстка раскрашенных дикарей, пляшущих у костра. Нет! Беды ждут Англию, а возможно, и весь мир.

Она продолжила свою работу как ни в чем не бывало, а я глаз не могла отвести от моего сына. Как же он был похож на Роберта! Те же рыжеватые волосы (хотя шевелюра Роберта уже начала седеть), тот же твердо очерченный рот, те же длинные ресницы…

— Королева уж точно верит в то, что я вам тут толкую, — вновь оседлала своего любимого конька мистрис Клинкерт через некоторое время. — Она, ясное дело, утверждает обратное, но я-то вижу, в какой она тревоге. Она завела себе книгу предсказаний и читает ее почти каждый день. Иногда она даже читает ее вслух, но тихо, думая, что никого нет рядом. Своими ушами слышала, что грядут голод и засуха, что золото утратит свою цену, на наши голову падут неисчислимые бедствия и всем людям придет конец.

— Да, мрачные пророчества! Но, мне кажется, на памяти каждого поколения такие слухи обязательно возникают, но мы все еще здесь — никуда не делись и населяем лицо земли.

— В этот раз звезды сошлись против нас. Я слышала, как об этом говорил Уэффер, а уж он-то свое дело знает. Он сказал, что слыхал о конце света и Страшном суде, когда был еще ребенком. Правда, он надеется, что помрет раньше.

— Милый старый Уэффер! Да живет он вечно! — смеясь, воскликнула я.

Но мистрис Клинкерт торжественно воздела руки:

— Вот увидите, мадам, день придет, когда вы уверуете в то, что я сейчас говорю. Помяните мои слова, День Гнева Господнего близок!

Я не придавала должного значения предупреждениям мистрис Клинкерт, которая старела и делалась все более и более легковерной. И еще мне не хотелось поддаваться общему поветрию страха и паники. В конце концов, мне и без Судного дня хватало поводов для беспокойства. Что-то было не в порядке с моим маленьким сыном, одна моя дочь Пенелопа уже вполне вошла в брачный возраст и оказалась еще более упрямой и независимой, чем я в ее годы, а вторая моя дочь Дороти — всегда такая милая и послушная девочка — выказывала совершенно неуместную привязанность к простому моряку. Мне нужно было срочно подыскать дочерям хороших мужей из благородных семейств, найти средство против недуга моего малыша. Еще только не хватало мне того, чтобы боязнь конца света затуманивала мой разум.

Однако же, когда Роберт во время одной из наших коротких встреч почти слово в слово повторил то, что я считала досужими домыслами мистрис Клинкерт, я вынуждена была воспринять его слова серьезно.

— Это правда, Летти, — устало произнес он, отдавая должное холодному жареному фазану, пирогам с дичью и домашнему пиву.

Он скакал всю ночь, чтобы иметь возможность провести со мной всего один день. Королева засыпала его поручениями, но он, по его собственным словам, «урвал» день и ночь, которые желал провести со мной в Уонстеде. Прибыв на рассвете, падая с ног от усталости и голода, он был очень рад тому, как быстро ему накрыли на стол.

— Хотелось бы мне думать иначе, но эти пророчества слишком многие повторяют, и они слишком похожи на правду, — продолжал он. — Помнишь предсказания о Короле-Кроте, который придет и свергнет нашу святую церковь? Ах нет, ты слишком молода, чтобы о них помнить… Вообще-то, если вдуматься, это пророчество сбылось. Король Генрих VIII и оказался таким роковым правителем…

Роберт сделал паузу, но не стал развивать эту опасную тему, а вернулся к более близким временам:

— Помнишь пророчество о том, что будет великое сотрясение тверди земной и обрушится некий высокий дом? Так вот — шпиль на соборе Святого Павла сгорел дотла, и земля в тот день содрогнулась — и все это произошло как раз в тот год, когда и предсказывалось[162].

— Помню, милый, помню. Кажется, это случилось тогда, когда наша семья вернулась из Франкфурта. Помню, Лондон был тогда полон слухов. Да, шпиль собора загорелся, а с ним и много зданий вокруг.

Роберт закончил трапезу, и слуга убрал со стола.

— Боюсь, что мы должны готовиться к худшему, что бы нас ни ждало. Наступает тысяча пятьсот восемьдесят восьмой год. Год Страшного суда… Войны, мор, глад… ах да, и падение империи.

Внезапно лицо его просветлело. Тревога, притаившаяся в усталых глазах и складках вокруг рта, исчезла, и появился давно забытый огонек озорства, который я так любила.

— Ну что ж! — воскликнул он. — Если империи суждено пасть, то пусть это будет величайшая в мире империя — Испания!

Сказать, что Роберт и я были счастливы, значило сильно преуменьшить правду, — на целую добрую английскую милю[163]. Мы радовались каждой минуте, проведенной вместе. Год за годом наши тела дарили друг другу наслаждение. Любовь наша не увядала, а взаимная преданность только росла. Лишь те, кому ведомо такое счастье, могут в полной мере понять, о чем я говорю. И знают, как недостаточны слова для передачи великой и всепобеждающей силы любви.

Но королева, вечная противница нашего с Робертом союза, делала все возможное, чтобы разлучить нас. Она постоянно призывала Роберта ко двору и удерживала его там месяцами. Он должен был заседать в ее совете тогда, когда обсуждались действительно важные дела, и тогда, когда речь шла о совершеннейших пустяках. Она приглашала его, чтобы он позировал художникам. Даже когда она заказывала собственные портреты, он должен был находиться на них на заднем плане. Она требовала, чтобы он присутствовал на бракосочетаниях мелких чиновников и на крестинах их детей. Во главе своих солдат Роберт объездил все города и городки южной Англии, где проводил учения народного ополчения, проверял состояние всех крепостей и укреплений, постоянно докладывал совету обо всех линиях обороны королевства. Королева использовала любой предлог, только чтобы увести его от меня, ослабить те узы, которые связывали его со мной и с нашим сыном.

— Я ей нужен, — каждый раз говорил Роберт, когда в Уонстед прибывал гонец от Елизаветы с торопливо нацарапанной ее рукой запиской. — Она опасается за свою жизнь и за судьбу страны. Ей требуется мое присутствие.

И каждый раз он послушно отправлялся туда, куда его посылала королева. Я знала, что не буду жаловаться или указывать Роберту на то, каковы действительные причины такого безоговорочного распоряжения королевой им самим и его временем. Он служил ей, он был ей предан. И еще одно — он до сих пор любил ее своим, особым образом, и это вызывало мою ревность. Когда-то они были любовниками, и я знала об этом, но не теперь. Нынче Роберт был мне верен, и я не ставила эту верность под сомнение. Да, он служил королеве, но его сердце принадлежало мне одной. Оно было моим не только тогда, когда Роберт находился рядом, но и все долгие дни нашей разлуки, ночи, когда постель моя была пуста, ибо тогда мой муж являлся мне в моих мыслях.

Но сейчас мне требовалась помощь и поддержка моего мужа здесь — в моем собственном доме. Малыш Денби с каждым днем слабел, и я поняла — никогда он не сможет ходить, как другие дети. К его третьему дню рождения Роберт заказал очередной набор маленьких доспехов для него и распорядился, чтобы нарисовали его портрет в этих доспехах. Фрэнк отправил ему в подарок маленький стульчик с прекрасной резьбой, обитый красным бархатом. Но к тому времени я уже знала, что мой сын никогда не сядет на этот стульчик, потому что он вообще не мог сидеть, а только лежал дни и ночи в своей кроватке и почти не шевелился.