Мои брат с сестрой радостно закивали:

— Да, да, мама. Тебе это полагается по рождению.

Но моя мама только засмеялась в ответ:

— Никакая я не принцесса. Во всяком случае меня ею никто никогда не признавал. Я — всего лишь Кэтрин Кэри, дочь Марии Болейн Кэри и Уилла Кэри, приближенного короля. И мой брат Генри того же происхождения, по крайней мере — официально. На самом деле я не знаю, кто мой отец — король или законный мамин муж. Он, кстати, умер, когда я была совсем маленькой. А возможно, и совсем другой мужчина, потому что у мамы, по слухам, были и другие любовники. У меня и в мыслях нет претендовать на престол и соперничать с королевой Марией.

— Ты похожа на короля, — настаивала я. — У тебя рыжеватые волосы, голубые глаза и белая кожа, совсем как у него.

В том, что я так хорошо знала, как выглядел покойный король, не было ничего загадочного. Во всех королевских дворцах на стенах было развешено множество его портретов, а у нас в доме на почетном месте был установлен его бюст.

Моя мама только кивнула мне в ответ, а затем продолжала уже совсем другим тоном:

— Кто бы ни был мой отец, книга истории нашей семьи имеет и гораздо более постыдные страницы. Это касается Анны — сестры твоей бабушки Марии.

Мы все знали, кто такая Анна. Знаменитая и таинственная Анна Болейн! Ведьма, блудница, злодейка, приворожившая нашего короля Генриха, колдовством заставившая его развестись с законной супругой — доброй королевой Екатериной, и женившая монарха на себе. Злая, распутная королева, которой отрубили голову.

Я слышала, как слуги судачат об Анне, сколько себя помнила. Они часто крестились — на католический манер, — когда вспоминали ее, словно желая уберечься от давней скверны, хотя Анна была мертва уже много лет. Мои родители вообще никогда о ней не говорили, во всяком случае в моем присутствии, потому, когда мама упомянула ее имя, мы, дети, навострили уши.

— Моя тетя, королева Анна, ни в чем не походила на мою мать, ни внешне, ни по характеру. Мама была женщиной мягкой, уступчивой. Добрая душа! Она любила танцевать и веселиться. А еще она любила хорошо поесть и выпить вина — иногда больше, чем следовало.

Услышав это, я обменялась быстрыми взглядами со своей сестрой Сесилией. Каждая из нас хорошо знала, что подумала другая: мама тоже была любительницей выпить себе в ущерб.

— Моя тетка Анна была женщиной хитрой, расчетливой, болезненно честолюбивой. Она смотрела на окружающих с презрением и считала, что ее сестра Мария глупа как пробка. Но в конце концов в дураках осталась Анна. Моя мама почти всегда была счастлива, а Анна, даже вознесшись на самый верх, — никогда. Ее лицо никогда не лучилось безмятежным покоем.

Тут мама поочередно улыбнулась нам с Сесилией, ласково погладив каждую по щеке. Когда мы заулыбались в ответ, она сказала:

— Я вам желаю, девочки, чтобы ваши лица сияли не только красотой, но и счастьем. И так всю жизнь!

— Ты видела, как казнили королеву Анну? — спросил Фрэнк. — Тебя заставили при этом присутствовать, как нас заставили смотреть на смерть Джослина?

— Нет. Нас с братом Генри увезли в загородное поместье[102]. На нас пало бесчестье — я имею в виду на всех Болейнов. От этого позора мы по сей день не можем отмыться. В то страшное время лишились жизни Анна, ее брат Джордж и кое-кто из близких к ним людей, но остальных Болейнов король пощадил. Все, кого я знала, пребывали в постоянном страхе, и больше всех — моя мать.

— А королева Анна и вправду была ведьмой? — спросил Фрэнк.

Мама задумалась.

— Поговаривали, что она занималась алхимией. Моя мать рассказала мне, что у Анны была секретная комната, где она пыталась превратить свинец в золото. Если ей это и удалось, с нами она этим золотом не поделилась. Возможно, Анна не брезговала и составлением ядов. Что же до колдовства… — тут моя мать замолчала, покачивая головой и глядя на нас с сомнением. — Говорили, что король жаждал ее как ни одну из женщин. Но, как я думаю, то была великая страсть, а не колдовской приворот. В любом случае королева Мария никогда не простила свою мачеху королеву Анну за то, что она способствовала разводу короля с ее родной матерью. Мария ненавидит всех Болейнов и никогда не избавится от этого чувства.

Я вспоминала слова моей матери, когда наша семья всходила в Дувре на борт судна, которое, как ни странно, называлось «Отважная Анна». Мы оставляли католическую Англию королевы Марии, чтобы укрыться в относительной безопасности протестантского Франкфурта. Здесь у моего отца были друзья, которые готовы были приютить нас. Я шествовала, высоко держа голову, убежденная, что в моих жилах течет королевская кровь Тюдоров. Но я хорошо помнила, что сказала моя мать: успех и почести не так важны в жизни, как простое человеческое счастье. И еще я помнила, что мне надо остерегаться гнева королей и королев.

То ли из-за обретенной мною недавно уверенности, что во мне течет королевская кровь, то ли оттого, что в шестнадцать лет я удивительно похорошела и красота моя расцвела, но во Франкфурте у меня появилось много поклонников.

Уже в детстве я была красивым ребенком, и многие, не стесняясь, говорили мне об этом, хотя мой отец в этих случаях хмурился и приговаривал: «Вы ее захвалите» или «Тщеславие — мать всех пороков». Если все внимание доставалось мне, моя младшая сестра Сесилия, любимица отца, заливалась слезами и выбегала вон из комнаты. Отца это злило, но ведь не моя вина в том, что мне достались волосы редкого рыжевато-золотистого цвета и безупречная, словно сияющая изнутри кожа — белая, как лучшая слоновая кость. Для сравнения: у Сесилии волосы были тусклые, как у мыши, а кожа, хоть и гладкая, отдавала желтизной. Впрочем, у нее были прекрасные зубы, о чем я ей часто напоминала.

Во Франкфурте мы жили в огромном доме Якоба Морфа, члена Консистории[103] и старшины местной лютеранской церкви. Четырехэтажное здание с островерхой кровлей находилось рядом со Старым мостом. Неподалеку силами нескольких оставшихся в городе католических монахинь продолжал действовать сиротский приют, куда часто подкидывали нежеланных младенцев. Детские крики раздавались в любое время дня и ночи, и нашей матери казалось, что число детей в приюте растет не по дням, а по часам. Но помимо этого неудобства, жизнь в доме Морфа была для нас вполне сносной. Возможно, гостеприимство оказывалось нам скорее по обязанности, из чувства долга, но мы были не в том положении, чтобы жаловаться.

Среди протестантов существовала традиция — давать приют единоверцам, попавшим в беду. По мере того как протестантское движение росло и ширилось, все больше приверженцев новой церкви подвергалось жестоким гонениям. Многие английские протестанты целыми семьями бежали на континент, спасаясь от судов и костров королевы Марии. В огромном доме господина Морфа проживало несколько английских семей, но хозяин не сходился близко со своими гостями, словно не знал, чего ожидать от нас — иностранцев. С течением времени я поняла, почему он так себя вел.

Когда же мы только-только приехали, я наслаждалась каждым днем во Франкфурте. Жизнь в этом городе буквально кипела, улицы были запружены повозками с грузами и пешими разносчиками. На рыночной площади велась оживленная торговля во все дни, кроме воскресенья, когда Консистория запрещала проведение любых коммерческих операций, как и любые развлечения. Старинный собор с высоченным шпилем господствовал над всеми постройками в городе, а крепкие каменные мосты, перекинутые через реку Майн, толстые стены кирпичной кладки, окружавшие город, и многоэтажные старинные дома придавали городу дух солидности и величия. Лондон был старше Франкфурта, но, по словам отца, Франкфурт был богаче, а жители отличались гораздо более строгой моралью, особенно теперь, когда всем здесь заправляла Консистория.