Гэльон нежно поцеловал меня в лоб и замер, вглядываясь в мое лицо. Я увидела в его ясных голубых глазах такое море любви, что спросила себя: «Чего же еще смею я желать от этой жизни?» Я глядела и не могла наглядеться на знакомый изгиб его рта, золотистую щетину на щеках и подбородке, пряди волос, падавшие на лоб. Как же я соскучилась по его сильному мускулистому телу, его запаху, его дыханию рядом с собой.

Так мы лежали, не шевелясь и не разговаривая, пока всходила луна, заливая деревья сада своим серебряным светом.

— Милая Жанна, — нарушил наконец молчание Гэльон, любивший называть меня на французский манер, — я получил письмо от моей жены Соланж. Она до сих пор сожительствует с приходским священником нашей деревни, и у них скоро родится еще один ребенок. Но кое-что изменилось. Отец Бенье снял с себя сан. Он отрекся от римской веры и был отлучен от церкви.

— Совсем как наш король Генрих.

— Теперь его зовут просто Жорж Бенье, и он хочет жениться на Соланж. Они вместе ходят на проповеди одного из последователей Жана Кальвина[64]. По законам новой церкви любой человек может развестись и повторно вступить в брак. Соланж хочет получить развод.

— Ну точь-в-точь наш король. Он стал главой нашей церкви и развелся с королевой Екатериной. — Я замолчала, задумавшись. — После развода ты станешь свободным.

— Но не в глазах истинной церкви.

— Истинная вера живет в нашем сердце, а не в богословских определениях.

Гэльон покачал головой:

— Не знаю, Жанна, я не силен в таких высоких материях. В одном я уверен: за несколько лет нельзя перечеркнуть то, что создавалось веками, — Святое Писание, мессу, почитание святых…

Я задумалась над словами Гэльона, любуясь бегущим потоком и серебристой рябью на поверхности воды. Мой возлюбленный снова заговорил:

— Подумай, сколько любовников от сотворения мира и до сего дня лежали здесь, обнявшись, на этом самом месте? Сколько из них смотрели, как восходит месяц, наслаждались друг другом, делились самыми сокровенными тайнами? Боги и богини приходили и уходили, и вот мир перестал быть языческим и стал христианским. Теперь получается, что мы возвращаемся назад, разве не так? — Гэльон рассмеялся. — И сколько священников подобно отцу Бенье соблазнили жен своих прихожан?

— Лютер, Кальвин и король Генрих учат, что римская церковь прогнила до основания и нуждается в перестройке.

— Брось! Ты думаешь, король избавился от старой королевы и взял себе молодую жену из-за своей веры и убеждений? Скорее, он поменял веру, чтобы спокойно удовлетворить свою похоть. А если я правильно помню катехизис, возжелать то, что тебе не принадлежит, — значит нарушить одну из десяти заповедей.

— Одно я знаю точно, мой дорогой Гэльон: сердце мое поет и переполняется любовью, когда я с тобой. И никаких угрызений совести я не испытываю. Если это плохо, пусть Господь меня накажет и я буду вечно гореть в аду.

— Тогда мы будем гореть в аду вместе, любовь моя, — сказал мой возлюбленный и поцеловал меня.

И мы забылись в объятиях друг друга до тех пор, пока месяц не побледнел на утреннем небе и с реки не задул холодный ветер. Тогда мы поднялись с ложа любви и пошли через темный сад к дому.

Лето заканчивалось, и пришло время для Анны удалиться в свою опочивальню и там ждать родов.

Весь двор мучился тысячей вопросов. Когда придет срок ребенку появиться на свет? Сможет ли королева удачно разрешиться от бремени? Выживет ли она? Казалось, вся государственная и придворная жизнь замерла в ожидании появления наследника.

Мы слонялись из угла в угол, уходили на долгие прогулки по желтеющим полям, охотились и собирали яблочную падалицу. И еще мы глаз не сводили с королевы, ожидая знаков того, что ее срок настал.

Анна удалилась в свои покои, и этот уход был обставлен, как и всякое событие при дворе, пышно и торжественно. Теперь за ней денно и нощно следили шесть повитух, а мужчины на половину королевы не допускались. По традиции Ее Величество сможет покинуть свои покои, только разрешившись от бремени. А пока мы, ее приближенные — а наше число заметно увеличилось со дня ее свадьбы, — были готовы удовлетворить любую прихоть нашей госпожи.

Один летний день сменял другой, воздух сделался горячим и наполнился пылью. Мы — фрейлины и придворные дамы — убивали время, как могли, изнывая от духоты: играли в карты, вышивали, читали вслух и, конечно же, сплетничали вовсю. Анна настояла на том, чтобы ее свита во всех отношениях превосходила свиту бывшей королевы Екатерины. Кроме Бриджит и Энн Кейвкант, во фрейлины были приняты хорошенькие молоденькие богатые наследницы Элизабет Вуд, Кэтрин Гейнсфорд и Онор Гренвил. В их число входила Мэри Скроуп — зубы у нее были желтые, но в остальном внешность она имела вполне удовлетворительную, Марджери Хорсман, которая привлекала меня своим быстрым умом, и с полдюжины других девушек. Анну безмерно раздражало то, что пришлось дать место Элизабет Холланд, любовнице ее дяди Норфолка, но когда она пожаловалась на это назначение королю, то почувствовала на себе всю тяжесть королевского гнева и живо прикусила язык.

Мы ждали долгими жаркими днями и душными ночами, и в одну из таких ночей нас разбудил страшный вопль. Кричала Анна.

— У королевы начались схватки! — воскликнул кто-то из нас. Мы поспешили в опочивальню Анны и увидели ее, стоящую рядом с кроватью с всклокоченными волосами и перекошенным лицом. Она словно бы пыталась сбросить что-то со своей ночной рубашки, ругалась и кричала.

— Вши! Эти твари здесь везде! Они в моей постели!

Повитухи дрожащими руками срывали простыни и одеяла с великолепной резной кровати Анны, сбрасывали подушки и снимали альковные занавески, пытаясь найти и уничтожить насекомых.

— Настой ромашки и конского щавеля уменьшит зуд и припухлость от укусов, — раздался спокойный голос Мэри Скроуп. — Наш аптекарь всегда советовал использовать это средство от вшей.

Но Анна вновь разразилась дикими криками и запустила в Мэри подушкой.

— Дура набитая, неужели ты не понимаешь? Это все происки Кентской Монахини! Сперва она наслала на меня жаб, а теперь вшей. Она прокляла меня!

Я вспомнила леденящие душу пророчества Кентской Монахини в тот день, когда она вышла навстречу королевскому кортежу на дороге в Дувр. Сначала жабы, потом вши, потом мухи.

— Вши не задерживаются на умирающих, — прошептала Бриджит.

Слух у Анны всегда был очень острым, и беременность на него не повлияла.

— Ты что, хочешь сказать, что я умираю? — выкрикнула она, срывая с себя последние остатки ночных одежд. — Я умру? Мое дитя умрет?

Она бросилась вон из комнаты, оставив нас сражаться со вшами, убирать разбросанные простыни и принять на себя гнев короля, чей рассерженный голос уже слышался в коридоре.

Теперь нам предстояло успокоить Анну, перестелить ее постель, извести насекомых. Я почувствовала, как что-то ползет по моей руке, и быстро отвернула рукав. Это была вошь — черная и раздувшаяся. Я раздавила ее и увидела на руке пятно крови — моей крови. За стеной крики Анны сменились рыданиями. Вполне возможно, что от страха и возбуждения у нее прямо сейчас начнутся схватки. Повитухи твердили, что ее срок настал и ее сын мог появиться на свет в любой момент. И тут я вспомнила самую ужасную часть пророчества Кентской Монахини: «Первенец распутника и его Иезавели, их сын — умрет!» Неужели пророчество сбудется? Действительно ли вши бегут с умирающих? Если это правда, то чем смерть королевы может обернуться для всех нас?

В покоях роженицы царил полумрак, от жаровен исходили волны удушливого тепла. Толстые занавеси на окнах были задернуты так, чтобы дневное солнце не проникало в комнаты. Воздух был таким густым от ароматов мускуса, лаванды и опиума, тяжелая сладость которого перекрывала все прочие запахи, что дышать было невозможно.