— Сесилия Ноллис, готова ли ты поклясться, что каждое слово из тех, что ты написала в сем документе, переданном старшинам нашей церкви, — правда?

— Клянусь!

Моя сестра не смотрела ни на меня, ни на нашего отца, ни на кого в зале, кроме суровых церковных старшин. Не успела я обвинить ее во лжи, не успела я выкрикнуть все мстительные слова, которые переполняли меня, как Консистория уже вынесла свой приговор.

Меня изгнали из общины Франкфурта, и не меня одну, но и всю нашу семью. Нам было приказано съехать из дома Морфа и покинуть город до заката следующего дня, а если мы не выполним приказ, то да обрушится на нас гнев Консистории и ее беспощадного и не ведающего снисхождения Бога.

По прихоти судьбы королева Мария умерла[106] примерно в то же время, когда вся наша семья была изгнана из Франкфурта. Сводная сестра Марии и наша родственница — протестантская принцесса Елизавета — стала королевой. Казни и преследования ее единоверцев тут же прекратились. Теперь наша семья могла, ничего не опасаясь, вернуться на родину.

Я все еще сердилась на Сесилию за то, что она оклеветала меня перед церковными старшинами Франкфурта, обвинив меня в грехе, которого я не совершала. Самым важным было для меня как можно подробнее объяснить остальным членам моей семьи, что же в действительности произошло той ночью, когда мы с Никлаусом Морфом отнесли ребенка в сиротский приют. В мою пользу говорила явная нелепость навета Сесилии. И уж, конечно, моя мать прекрасно понимала, что я никак не могла вынашивать ребенка Никлауса в течение девяти долгих месяцев, скрывая растущий живот под одеждами. Таким образом, как я надеялась, хотя бы в глазах моей семьи моя репутация была восстановлена.

Кроме того, радость от возвращения домой смягчила мое негодование на сестру. Вскоре мы получили официальный приказ прибыть ко двору от самой королевы. Это была наивысшая честь, как не преминул заметить мой отец, посему наши мелкие семейные распри были на время забыты, и мы приготовились занять свое место среди приближенных новой правительницы.

— Наша новая королева желает возвысить своих родственников из семьи Болейн, — объяснил нам отец, призвав маму, меня и Сесилию в свой личный кабинет, где он хранил важнейшие документы и работал за огромным лубовым столом, заваленным бумагами. — Елизавета очень трепетно относится к репутации своей покойной матери, не желая, чтобы возникала хоть тень сомнений в законности ее рождения, поэтому ничего не говорите при дворе на эту тему. Даже не упоминайте имени Анны! Если королева сама заговорит о своей матери, улыбайтесь и вежливо кивайте.

Отец внимательно и критически оглядел меня с головы до ног и промолвил:

— Летти, королева очень большое внимание уделяет своей внешности, ее красота для нее очень важна…

Тут моя мать засмеялась и не дала ему закончить свою мысль.

— Но Елизавета некрасива! — воскликнула она. — Лицо у нее узкое, все черты слишком острые и резкие, цвет лица отдает желтизной, кожа неровная, а уж глаза совсем никуда не годятся! Они у нее маленькие и совсем без ресниц, не то что у нашей Летти. Посмотри, супруг мой, у нашей дочери ресницы такие длинные и пушистые от природы, что их не нужно искусственно подкрашивать или удлинять. А еще у Елизаветы редкие светлые брови! Да если бы она не была королевой, ни один мужчина бы на нее даже не взглянул.

— Знаешь, Кэтрин, такие мысли лучше держать при себе, — резко прервал ее мой отец и вновь повернулся ко мне. — Я хотел сказать, Летти, что ты должна вести себя скромно и смиренно, не выпячивать свои достоинства. Будет славно, если ты сделаешь комплимент Ее Величеству по поводу ее внешности.

— И то правда, — добавила моя мать. — Елизавета очень тщеславна. Она требует, чтобы ей постоянно льстили. Как ты думаешь, — произнесла она, обращаясь к отцу, — почему в ее покоях столько зеркал — и настенных и ручных? Чтобы она могла постоянно любоваться на свое отражение — вот для чего!

— Ничего подобного, — коротко ответил отец. — А даже если и так, тебе, Кэтрин, не стоит ей уподобляться. Привычки Ее Величества нам не следует копировать, тем более разбираться в их подоплеке.

В ответ на эти слова отца мать только фыркнула, но ничего не ответила. Наблюдая всю эту сцену, я поняла, почему отца так ценила королевская семья: сначала юный король Эдуард, а затем и королева Мария, вплоть до того самого дня, когда нам пришлось бежать во Франкфурт. Кто бы ни занимал трон, отец был искренне верен помазанному монарху, полон уважения и почтения к тому, кто взошел на престол, будь то мужчина или женщина.

Неудивительно, что, когда мы прибыли ко двору и были торжественно представлены королеве, она воздала отцу по заслугам, назначив его вицемажордомом своего двора, капитаном королевских алебардщиков, а затем и одним из членов своего Тайного совета[107]. Сесилию и меня назначили фрейлинами королевы, а маму — главной наставницей всех фрейлин. В ту же пору в свиту королевы было принято еще с дюжину других девушек различного возраста. Я внимательно наблюдала за ними во время моих первых дней при дворе. Они были очень разные: красивые и не очень, с характером и покорные, но всех их объединяло одно — желание как можно более полно воспользоваться своей удачей. Все они мечтали выйти за богачей, обладателей высоких титулов и больших земельных наделов. Любимыми темами их разговоров были действительные или воображаемые женихи, а также возможное замужество королевы.

Нас поместили в покоях рядом с опочивальней Елизаветы, чтобы мы всегда были под рукой — в любое время дня и ночи. Мы жили в тесноте и спали по нескольку человек в одной постели, как и почти все при дворе, и у нас почти не было места для наших нарядов и личных вещей. Что бы мы ни говорили, что бы мы ни делали, это немедленно становилось известно. Даже о злобном взгляде, брошенном вскользь, или о неосторожном замечании тут же докладывалось нашей матери в силу ее должности.

Когда Сесилия и я впервые предстали перед королевой, мы присели до земли в глубоких реверансах и низко склонили головы, как нас учили. Через некоторое время она мановением своей белой ручки разрешила нам выпрямиться.

Она стояла перед нами — высокая и стройная — и оглядывала нас острым взглядом, который особенно долго задержался на мне. Я хорошо запомнила урок отца и постаралась изобразить столь несвойственную моей натуре покорность и скромность. Пусть у королевы даже не возникнет мысли обвинить меня в том, что я держусь высокомерно или стараюсь привлечь к себе внимание.

Последовало долгое молчание.

— У тебя что — жировик на лбу? — спросила меня наконец королева.

— Не знаю, Ваше Величество, — ответила я, удивленная столь неожиданным вопросом, но быстро нашлась: — Впрочем, кожа моя не столь безупречна, как у вас, и я не могу похвастаться вашим румянцем.

— Ты льстишь мне, девушка? Тебе велели льстить мне, потому что ты красива? Так многие поступают, и их легко раскусить. Все же мне показалось, что я разглядела в твоей внешности некий изъян.

Она потянулась за маленьким ручным зеркальцем, которое свешивалось у нее с пояса, отстегнула его и подала мне:

— Взгляни сама.

Я подчинилась, но не увидела ни жировика, ни родинки, ни прыщика, ни пятна на моем безупречном лбу.

— Я обращусь к хирургу моего отца, — сказала я, возвращая обратно зеркальце.

— Обязательно сделай это, — резко ответила королева. — Жировик на лбу — знак шлюхи! Ненавижу женщин с плаксивыми голосами, — добавила королева. — Твой голос меня раздражает. Ну-ка подойди к окну. Здесь больше света. Дай мне рассмотреть тебя как следует.

Я сделала так, как она мне велела, и встала у окна, чтобы прямо на меня падал солнечный свет. Она вновь оглядела меня с головы до ног, а затем кивнула, как бы в ответ своим собственным мыслям, и промолвила: