Спускалась тьма. Те, кто принимал участие в казни, поплотнее завернулись в плащи и поспешили прочь. Страшное место опустело, словно здесь ничего и не происходило, и только на прибрежных камнях еще оставалась кровь. Мне показалось, что у воды брошена какая-то темная тряпка. Потом я вроде бы услышала какой-то слабый, приглушенный крик или тихий плач.

Вначале я решила, что мне почудилось — такие слабые звуки трудно было различить за обычным уличным шумом, — но потом я услышала их вновь. Меня словно кто-то подтолкнул, поднял с места и повел прямо на берег реки. Казалось, звуки доносились из-под моста, где камни были скрыты высокой травой и стояла вонь гниющих отбросов и отходов мясных лавок.

Я с трудом пробиралась вперед, раздвигая траву и низкий кустарник, и вновь услышала крик — теперь более отчетливый. Плакал ребенок.

— Ты тоже слышала? — внезапно на траву упало пятно света и рядом со мной возник Никлаус. В руке он держал фонарь.

— Да, это ребенок. Наверное, младенец казненной женщины. Она прижимала его к груди, когда ее привели сюда. Кто-то попытался спасти малыша.

— Или просто отшвырнул его в сторону, чтобы не мешал палачу.

Как будто в ответ на наши слова плач усилился.

Мы вместе продолжили наши поиски, пока не наткнулись на крохотного младенца, голого и дрожащего, лежащего на куче водорослей.

— Нужно его во что-то завернуть, — сказал Никлаус.

Он передал мне фонарь, стянул с себя рубашку из плотной ткани, укутал в нее младенца и понес его к выходу из-под моста, чтобы выбраться на дорогу перед домом своего отца. Детский плач стал более приглушенным.

— Мой отец никогда не разрешит держать этого ребенка в своем доме, если узнает, где мы его нашли, — прошептал Никлаус.

— Давай отнесем его в сиротский приют, — предложила я. — Монахини его примут.

— Они превратят его в маленького католика, — заявил Никлаус с усмешкой. — Но во всяком случае он останется жив. А это — самое главное.

Мы улыбнулись друг другу, а затем вместе зашагали в сторону приюта. Перед его дверями, на улице, стояла корзина, в которую в любое время дня и ночи можно было положить младенца, передаваемого попечению святых сестер. Мы положили ребенка в корзину и дернули за шнур звонка, свешивавшийся неподалеку со стены. Почти сразу же плоское цельное металлическое колесо, на котором стояла корзина, начало поворачиваться, и подкидыш оказался в стенах приюта.

— Доброй ночи, малыш, — прошептала я. — Да ниспошлет Господь тебе защиту и благословение.

— Аминь! — пробормотал Никлаус, стоя рядом со мной, когда невидимая рука протянулась, чтобы взять из корзины хнычущего младенца.

Мы оставались у стены до тех пор, пока внутри приюта не стихли все звуки, а потом вернулись в дом Морфа. Мы больше не разговаривали друг с другом, но между нами возникло объединяющее нас чувство общей тайны. В тот вечер Якоб Морф как обычно призвал на молитву, всех своих домочадцев, но я не примкнула к тем, кто славил Господа за смерть нечестивых анабаптистов. Вместо этого я помолилась за сироту и за монахинь — за неведомых женщин за стеной приюта, принимающих всех потерянных и ненужных детей города Франкфурта, ничего не спрашивая, ничего не зная о вверяемых их заботам крохотных комочках плоти, кроме того что эти дети в беде и нуждаются в помощи.

— Тебя видели! — провозгласил старшина Рёдер, сурово взирая на меня.

— Что вы хотите этим сказать?

— Тебя видели. Тебя и Никлауса Морфа. Вы положили вашего ребенка в корзину у дверей сиротского приюта.

— Да, мы сделали это. И мы ни от кого не прятались! Зачем нам было таиться, коль скоро мы выполняли богоугодное дело — спасали маленькую невинную жизнь.

— Ты только усугубляешь свой грех, бросаясь такими дерзкими словами! — прокаркал старшина Рёдер. Остальные члены нашего прихода напряженно вслушивались, боясь упустить хоть слово.

То был час, когда вся паства собралась на публичное осуждение грешников. Старшины объявляли о тех, кто нарушил правила нашей общины, и наиболее злостным из этих нарушителей грозило суровое наказание — их навечно изгоняли из города.

Мой отец выступил вперед:

— Если моя дочь хоть в чем-то виновна, я сам ее накажу.

— Наказывать вправе только наша Консистория, — напустился на отца старшина Рёдер. Он повернулся ко мне и окинул меня презрительным взглядом с головы до ног.

— Юные девушки прячут непотребства под своими пышными юбками, — процедил он с ненавистью. — Отрицаешь ли ты, что совместно с Никлаусом Морфом положила ребенка в корзину перед сиротским приютом?

— К чему мне это отрицать? Мы спасли ребенка и отдали его на попечение монахинь, чтобы сохранить ему жизнь. Мы действовали так, как велит Господь!

— Велит Господь?! Вы совершили грех! Вы предавались разврату, породили ублюдка, а затем попытались скрыть доказательство вашего нечестивого соития, подбросив его сестрам, которые воспитают его по неправым законам католичества.

— Это неправда! — воскликнула я. — Где Никлаус? Он подтвердит мои слова! Он расскажет о том, что произошло на самом деле.

Я оглянулась по сторонам, надеясь увидеть Никлауса в числе прихожан, но его здесь не было, как не было ни его отца, ни остальных домочадцев.

— Никлаус Морф — известный буян, драчун и лжец, еженощно предающийся порокам в городском саду, — отрезал старшина.

К своему изумлению, я увидела, что многие из присутствующих закивали головами, подтверждая слова старшины. Среди прихожан прошел ропот, и в нем мне послышались враждебные нотки. Сердце мое упало.

Старшина Рёдер тем временем развернул лист бумаги.

— Спешу сообщить Консистории, — прочитал он, — что грешница Летиция Ноллис была замечена в тайных свиданиях с Никлаусом Морфом и другими молодыми людьми под покровом ночи рядом со Старым мостом. Она также часто оставляла свое ложе в глухую полночь, дабы встречаться с любовником. А в ночь полной луны она скрылась под мостом совместно со своим возлюбленным, а через некоторое время появилась оттуда, держа на руках новорожденного.

При этих словах те, кто находился рядом со мной, в ужасе отшатнулись, а я почувствовала, как щеки мои запылали. Я вспомнила: в ту ночь, когда казнили женщину из перекрещенцев на берегу Майна, сияла полная луна.

— Но я не грешила! — воскликнула я в негодовании. — Мы поступили так, как следует добрым христианам!

— Вот так грешники обманывают самих себя, — пробормотал рядом со мной кто-то из прихожан.

— Младенец был ребенком анабаптистов, — продолжала я, но стоило мне произнести слово «анабаптистов», как в толпе раздались вопли ужаса.

Старшина Рёдер вновь обратился ко мне:

— Значит, ты признаешь, что помимо блудодейства ты виновна в сношениях с самыми великими грешниками, теми, кто проповедуют ложь и сбивают достойных христиан с пути истинного?

«Это конец, — подумала я, — им невозможно ничего объяснить». Меня уже осудили, даже не выслушав. Мне никто не верил, кроме Никлауса, который знал правду, а его здесь не было.

Я призвала на помощь всю свою отвагу и вспомнила, — как всегда в злую минуту, — что в жилах моих течет королевская кровь, потому я гордо выпрямилась во весь рост (хотя, конечно, ростом мне со старшиной Рёдером было не сравниться) и закричала в полный голос:

— Кто смеет меня обвинять? Кто этот человек? Я хочу взглянуть ему в глаза!

В помещении молельного дома воцарилась тишина. Старшина сложил документ, который только что зачитал собранию, и убрал его в складки своих одежд. Потом он обвел глазами обращенные к нему лица прихожан и возгласил:

— Пусть тот, кто обвинил Летицию Ноллис, выйдет вперед!

Раздался шорох юбок и звук легких шагов. Через толпу вперед пробиралась молодая женщина. Сначала я увидела только ее чепец, но когда она приблизилась, я, к своему немалому изумлению и смятению, ее узнала.