Много времени спустя, в токийских газетах появилась заметка о двух «безвременно погибших богато одаренных юношах, талантливых художниках», пустившихся ради своей родины на рискованное дело.

Когда эта заметка попалась Цзин-Туну, он сказал:

— Конечно, им не зачем было пускаться в рискованное предприятие, раз у них есть свой особый талант. Но все равно, разве не могло их обоих придушить балкой, когда они, например, занимались бы расписыванием потолков в каком-нибудь новостроящемся доме?

— Нельзя-с, — сказал Семен, — нам это никак нельзя…

Сунув большой палец за борт своего узенького, застегнутого на все пуговицы пиджачка, он забарабанил сверху по борту остальными пальцами.

— Н-да, — сказал Гурин, — конечно.

Он поставил руку локтем на стол и, прикрыв нижнюю часть лица — подбородок и губы — ладонью, поглядел в окно. Его глаза серые, немного мутные, словно в них в самую середину зрачков попала капелька мыла и расплылась в них, не мигали, остановившись неподвижно; брови приподнялись, кожа на лбу, собралась в длинные через весь лоб тонкие морщины.

Лицо у Гурина было худое, отливавшее в болезненную желтизну. Желтая тонкая кожа, казалось, не имела под собой мяса, присохнув непосредственно к кости.

И когда он говорил или шевелил бровями, ясно было видно, как под кожей двигаются, надавливая на кожу, скулы, десны, височные кости.

Словно мертвую голову обтянули тонким эластичным пергаментом или тонкой резиной и заставили функционировать иссохшие мускулы…

В серых глазах огонь жизни мерцал тускло, как не своим, а чужим, отраженным светом. Глаза были как стеклянные— из мутного белесого стекла…

Гурин смотрел в окно, но то, что было видно сквозь окно, может-быть, только отражалось в этих потухших глазах, как отражался в них переплет оконной рамы, и не проникало глубже.

Будто и душа у него тоже застыла, засохла и потухла… И никакой мысли не было в глазах. Маленький изогнутый крестик — это отражение вертикальной и горизонтальной перекладины в оконной раме — блестел в них, все равно как блестел бы этот крестик на поверхности мыльного пузыря.

— Никак невозможно, — повторил и Семен, — сами посудите.

Он слегка подался вперед корпусом, все продолжая держать большой палец за бортом пиджака и барабанить сверх борта остальными пальцами. Потом пальцы его растопырились, и он крепко прижал их к груди.

Вытянув шею и уставившись на Гурина широко открывшимися глазами, он сказал:

— Будь я один, а то…

В глазах его было такое выражение, будто он просил Гурина обернуться к нему. Такое же выражение было и в его голосе.

И сквозь это выражение светилось в глазах что-то другое: словно он сомневался, слушает ли его Гурин и может ли принять к сердцу и понять то, что он ему говорит.

— Когда бы один… А то ведь возьмите: жена, теща-мамаша, дети…

Он выпрямился.

— Никак нельзя, — сказал он и крякнул, поднеся руку ко рту.

Крякнув, он сейчас же собрал пальцы в горсть — будто схватил в горст этот свой кашель.

Гурин повел глазами в его сторону слабо, медленно. У него словно не хватило сил повернуть голову так, чтобы глаза остановились прямо на Семене: зрачки глаз перекатились опять в обратном направлении, только чуть-чуть скользнув по фигуре Семена.

Вытянув руку по столу, он стукнул по крышке стола раза два пальцами.

— Гм, — сказал он, — так уедешь, значит?

Он опять поглядел в окно.

Брови у него шевельнулись и чуть-чуть сдвинулись.

— У еду-с….

— А когда?..

Семен вздернул плечи.

— Говорят, еще можно недели полторы.

Гурин кивнул головой.

— Через неделю будет поздно, — сказал он.

Он все смотрел в окно.

Его брови сдвинулись еще больше.

Семен вздохнул.

— Поздно, — повторил Гурин и, помедлив минуту, заговорил опять, придвинув к себе свечку в жестяном подсвечнике и ковыряя ногтем указательного пальца застывший на донушке подсвечника стеарин. Он говорил тихо, тянул слова и делал короткие паузы, когда стеарин плохо поддавался ногтю…

Казалось, движение его пальца находится в непосредственной связи с тем, как срываются с его губ слова, обращенные к Семену. Когда палец, сколупывая стеарин встречал сопротивление, и слова, казалось, спотыкались неожиданно, или обрывались совсем… И звучали опять легко и свободно, если палец благополучно преодолевал препятствие.

— У меня есть к тебе дело… Да… Видишь, ты каменщик?

— Каменщик…

— А хороший?

— Как сказать…

Семен пожал плечами.

— А, например, можешь вынуть камень из стены?

— Камень-с?..

— Да…

— Это какой-с…

И подумав секунду, Семен добавил:

— И опять же, какая кладка.

— Как какая кладка?

— Кирпич? — спросил Семен и пояснил сейчас же: — Кладка бывает разная. Изволите видеть…

— Нет не кирпич, — перебил его Гурин…

— Не кирпич?

— Нет.

— Дикий камень?

— Дикий.

— На цементе?

— На цементе…

— Теперь Семен знал, что ему отвечать. Заложив руку опять за борт пиджака, он сказал с уверенностью:

— Можно-с.

— Значит, и два камня можно вынуть?

— Можно-с. Лишь бы один, а там легко.

— Легко?

— Легко… Главное первый.

— А первый трудно?

— Опять же говорю, какая кладка.

— Можно, значить, например, в стену вмазать шкап?

Глаза у Турина сузились. Казалось, он что-то внимательно разглядывает на своем подсвечнике.

— А?

Голос у него стал немного хриплый. Он словно каркнул. — Можно, — ответил Семен.

— А потом заложить опять, и чтобы один камень вынимался, и его опять можно было бы поставить на место…

Семена будто кто неожиданно толкнул в грудь, он вздрогнул.

— А? — опять так же глухо и с хрипотой спросил Гурин, продолжая ковырять пальцем стеарин на подсвечнике.

— Можно-с.

— И не будет заметно?..

— Потайной, значит?

— Да.

— Можно…

Гурин вынул спички, зажег свечку и, поднявшись с кресла, запахнул халат.

— Пойдем за мной, — сказал он Семену, в первый раз взглянув ему прямо в лицо. Он сдвинул при этом брови и в его глазах глубоко сквозь их мутный блеск сверкнуло что-то острое, точно короткий луч. Но сейчас же он прикрыл глаза веками: он словно боялся, что Семен поймет и разгадает мысль, вспыхнувшую в нем в эту минуту и блеснувшую в глазах навстречу глазам Семена.

Но он все равно словно кольнул Семену душу этим взглядом.

Семен пошел за Гуриным, осторожно ступая на носках по паркетному полу. Ему казалось, что Гурин будто не доверяет ему.

Гурин решил остаться в городе на все время осады. У него на это были свои виды.

Что крепость может быть взята, он этого не допускал. Конечно, много побьют народа, но крепость останется все равно в руках храброго гарнизона.

А ему, Гурину, нечего бояться смерти.

Еще в начале осады он устроил у себя на дворе блиндаж, согласно всем требованиям военной техники. Дом может быть разрушен, но в блиндаже он обезопасен совершенно от всяких бомб.

Смерть может летать над городом, но в блиндаж она к нему не заглянет.

В блиндаже не было окон. Вход был устроен из подвального этажа дома. В случае разрушения дома, если бы обломки и щебень загромоздили вход, из блиндажа можно было проникнуть на двор и в сад по небольшому тоже очень надежному тоннелю.

Семен понадобился Гурину для того, чтобы сделать в толще подземные стены блиндажа шкап, где Гурин предполагал хранить деньги, вино и консервы.

Про деньги Гурин Семену не сказал ничего, но про консервы и вино объяснил. Он попросил даже Семена помочь ему уложить в шкап жестянки с консервами и бутылки с вином.

— А то мне одному не справиться, — сказал он.

Жестянок и бутылок было, правда, много. Видно было, что Гурин рассчитывает на долговременную осаду.