Хорошо. Однако, еще одного все-таки ранил. Да, должно быть, плохо задел. Качнулся только. Потом вскочил на лошадь; другой тоже.

И, значить, сейчас в лес.

А я вдогонку. Раз, другой. Гляжу — со всего размаху бряк лошадь. Так и покатилась.

Подбежал, вижу живехонек, т. е. он-то, вот этот.

Ну я, конечно, сейчас руки ему бечевкой и к вашей милости, потому что думаю: Они рассудят, кто прав, кто виноват. Говорят, они мосты портят».

И, кашлянув в руку, Егорка отступил назад и опять, оглянув хунхуза со спины, произнёс:

— Вот он какой дубина.

От солдат Егорка узнал, что его хунхуза отдадут китайским властям.

— А что он там будет делать? — спросил Егорка.

— Он-то?

— Да.

И Егорка сейчас же высказал свое предположение:

— В городовые его поставят, либо еще куда-нибудь.

— Это разбойника-то?

— Да ведь кому разбойник, а кому друг милый, — возразил Егорка и отвел глаза в сторону и нахмурился.

— Пытать его будут.

Егорка живо повернулся.

— Кого?

— Да хунхуза-то.

— Ври больше!

— Говорят тебе.

— Да за что пытать?

— Известно за что!..

— Ну?

Егорка нахмурился еще больше.

— За грабеж.

— Значить, допрос?

— Какой допрос! Говорят, тебе пытать.

— To-есть как это?

— А очень просто. Сейчас нажгут, нажгут углей и сейчас: «А ну-ка, друг милый, снимай сапог».

— И на угли?

— Известно.

Брови у Егорки опять сдвинулись. На лицо легла тень.

— Да ведь он ихний же, — сказал он неуверенно.

— Мало ли что ихний… не разбойничай.

Егорка задумался.

Лицо его по-прежнему было мрачно.

Исподлобья взглянув на солдата, он проговорил:

— А ты не смеешься.

— Дурак ты, — сказал солдат — вот что, — и отвернулся. — Что с тобой говорить, с дураком.

— Не смеешься? — повторил Егорка и схватил солдата за рукав.

Он крепко держал рукав и тянул солдата к себе. Глаза его поблескивали под густыми бровями, мрачным огоньком.

— Ну? — сказал солдат, подумав: «Чистый зверь».

Егорка тряхнул его за рукав.

— Говори, по правде.

Голос у него стал хриплый. Грудь дышала тяжело. И в глазах под хмуро сдвинутыми бровями все словно пробегали искорки.

— Да ведь ты глухой что ль! — крикнул солдат и потом добавил:

— Лесной ты житель — вот что, и совсем озверел там со зверями.

Все так же хриплым голосом Егорка спросил:

— Так пытать будут?

— Пусти! — уже сердито крикнул солдат и дёрнул руку. Егорка разжал пальцы.

— Пытать? — переспросил он.

— Конечно, пытать.

— А потом?

— Чего потом?

— После того, как отпытают.

Солдат бросил на него сердитый взгляд. Егорка уже надоел ему своими расспросами и своей бестолковостью.

— А что с тобой будет, когда подохнешь? — сказал он.

Глаза у Егорки широко открылись.

Он молчал секунду, потом проговорил медленно, повёл губами, словно губы у него ослабли вдруг:

— Как так?

— Запытают до смерти, — сказал солдат.

Нижняя губа у Егорки отвисла, глаза остановились.

— До смерти? — произнес он, поглядел на солдат, потом вокруг себя и опять остановил глаза на солдата.

— Как до смерти?

Но солдат махнул рукою и плюнул, и пошел прочь.

Егорка опять явился к офицеру.

— Ваше благородие!

— Чего тебе?

— Значить, его теперь в Китай?

— Кого его?

— А этого, моего-то.

— Ну в Китай, а что?

Офицер хотел было попросту выпроводить Егорку, но его поразило его лицо, взволнованное, побледневшее, его растерянный взгляд и голос хриплый, задыхающийся.

— И его там сейчас на угли?

— Не знаю, — сказал офицер.

— А пытать все-таки станут?

— Непременно.

— И запытают?

— Скорей всего.

Егорка обеими руками схватился за грудь.

— Ваше благородие! — почти закричал Егорка, вытягивая шею. — Господин офицер. Ой, ваше благородие!

Он хотел говорить дальше и не мог. Только затряс головою, и его крючковатые толстые короткие пальцы заскребли по груди, будто грудь ему жгло извнутри.

Офицер глядел на него с любопытством.

Егорка громко стукнул себя кулаком в грудь.

— Наврал я, ваше благородие! — крикнул он, — все наврал… Какой это хунхуз. Только одна одежа. Проезжий он китайский мужик, вот он что!

И, разыскав глазами икону, он опустился на колени и перекрестился.

— Вот вам крест.

Офицер растерялся.

— Зачем ты это сделал? — произнес он.

Не вставая с колен, только повернув к нему голову, Егорка ответил:

— От бедности, ваше благородие! Думаю, награда будет. Это я лежал у себя в землянке и все выдумал, как говорить, разве я знал…

Вся эта история могла бы кончится очень скверно для Егорки. Его спасло одно только его круглое невежество.

Потом он просился в добровольцы, когда узнал, что японцы хотят отвоевать у России чуть ли не всю Сибирь, и проникся сразу дикой ненавистью к японцам. Ему казалось, что японцы не Сибирь отнимают у России, а у него самого кусок хлеба.

Но его не взяли в добровольцы.

Тогда он взял свою «гусарку» и ушел с нею и с своей ненавистью на юг, туда, где разыгрывалась кровавая военная драма. С тех пор о нем не было ни слуху, ни духу.

Смирнов осторожно приподнялся на локте, просунул голову между двумя лежавшими близко один подле другого, и посмотрел вперед.

Эти камни издали, когда он подползал к ним, показались ему в темноте сначала одним камнем. Затем он разглядел посредине камня трещину, и, наконец, уже когда был совсем близко, камень словно раскололся и разъехался на две стороны.

Открывалось отверстие, длинное и узкое…

Впереди была тьма…

На совсем почти черном небе на горизонте мигала одинокая звезда.

Откуда-то пахло свежей землей, откуда-то тянуло гарью.

Смутно вдали обозначалась ни то скала, ни то башня, ни то дерево… И трудно было сказать, далеко ли до той башни или скалы, или дерева…

Смирнов прополз мимо камня, и сейчас же перед ним из темноты выплыло опять что-то мутное, белое, как тогда, когда он еще неясно различил в первый раз те два оставшихся теперь позади камня.

Еще камень…

Он глянул в сторону. Там тоже маячило неопределенно, как в темном погребе, что-то белесое.

Всю дорогу ему попадались камни.

Казалось, кто-то и когда-то давно, давно, так что тяжелые песчаные глыбы успели врасти наполовину в землю, закидал сверху всю страну камнями.

А тут камней было особенно много.

Будто тут именно они грохнулись сразу кучей и потом уже раскатились во все стороны, по всей стране.

Кругом по-прежнему было и темно, и тихо-тихо…

Чувствовалась сырость. Чувствовалось, как садилась роса.

Камни осклизли. Мундир на Смирнове тоже отволг, и к нему неприятно было прикоснуться: пальцы липли, будто это не роса осела на руках и на мундире, а выступило что-то из сукна и из пальцев…

Все дальше пробирается Смирнов между камнями.

В тишине прогудел жук и сейчас же оборвал свое гуденье, как только пролетел мимо, словно провалился в темноту позади Смирнова.

Смирнов остановился, поднял голову…

О чтоб тебя!

И двинулся дальше. Но через секунду остановился опять.

За голенищем у него был кинжал. Он дрыгнул ногой раз, потом еще раз… Казалось, за голенищем нет ничего. Раньше кинжал его беспокоил. Теперь кинжал совсем не ощущался.

Будто одна портянка обмотана вокруг ноги…

Он подтянул ногу, пощупал.

«Нет, цел кинжал».

Он опять пополз…

Еще камень, еще… Направо невысокая скала…

При каждом движении теперь он чувствует за голенищем твердый предмет… Кинжал опять беспокоит ногу, раздражает кожу сквозь портянку…

Будто к самим нервам прикасается… Нервный зуд бежит дальше по всему телу, по спине, в пояснице… Будто какая-то неприятная изморозь проступает сквозь кровь…