— Ну, ладно, — раздается голос Сорокина.
Трубка не стучит больше. Шопот стих.
Совсем тихо в земляке.
Сорокин начинает рассказывать.
II
— Конечно, вы сами, небось, знаете, как это водится… Вон я видел у их благородия— бонба не бонба, котел не котел — с трубкой… А скорей всего, что бонба…
Потому, для чего в котле трубка?
И сидит на бонбе этакий… Опять же, как сказать… Ни баба и ни то, чтобы китаец — ни Боже мой… А — коса…
И в косе лента.
И — румяный, румяный, как с мороза.
Да… Летит на бонбе…
Из пушки, значить, выстрелили, и он летит. Прямо как в седле. И за трубку руками держится.
Я было это… Подошел это поближе, конечно, чтобы не шуметь… Отвернул страницу. Думаю:
«Небось там сказано».
Люблю я это… Сразу думаю:
«Что такое?»
Конечно — сказка… А только опять же: как это на бонбе? Бонба — она горячая… А штанишки у него тоненькие — тоненькие, сразу видно.
Да, подошел… думаю:
«Что за книга?»
А они и вот они — господин Федоров.
Слышу шпоры звенят… Конечно, сейчас к двери.
Да это я не к тому. А так вообще. Вон писарь говорить: фантазия, — говорит, — у тебя Сорокин…
И сейчас пальцем в лоб — щелк.
Говорит:
«Электричество…»
Да… Бонба, думаю — хорошо. Чего лучше? Сейчас сел и сейчас — мое почтенье!
Вон уж где — покуда тебя и видели…
Однако, опять же думаю:
«Ну, бонба; ну, хорошо. А далеко она хватить?»
Тут и запятая. Чуете! И как если разобрать как следует, и ну тебя к Богу совсем и с твоей бонбой!
Ну, пять верст, ну, шесть, ну, двенадцать… А не хотите ли сто? А не хотите ли тысячу?..
Э, нет, барин с косой…
А он — с косой, только не китаец. Ей Богу.
И опять же и то взять в толк. Куда мне надо? Мне надо в деревню.
И вот вы и посудите… Деревня это, речка, гуси плавают, церковь. Ребята на выгоне — все как следует… И тут мое почтенье — бонба, а на бонбе — я…
Первое что — переполох, а второе — не поверят. Конечно, не поверят.
— Врет! Глаза отводит…
И сейчас, только что ты, слава тебе Господи, слез…
— Ах, дескать, господа старички…
— А тебя к становому!
А там уж разговор короток.
Сейчас:
— Где взял?
Вот ты тут и вертись перед ним.
— Сокрал?
— Никак нет, ваше благородие!
Да разве он поверит! Ни за что не поверит. Ни в жисть— хоть под присягу.
Сейчас:
— Сотский, десятский!
В холодную.
Вот тебе и бонба, вот тебе и Сорокин!
— Я дескать, из Артура.
— Чего?..
Знаете, этак брови, этак глаза — как бык.
— Чего?..
— Артиллерист, дескать, я.
— Я тебе дам, артиллерист! Письмоводитель!
Тот, конечно, выскочил. Как козлик…
— Бе-бе-бе, бе-бе-бе!
Верть, верть — за стол. Послюнил перо, подвинул бумагу. Пошла писать!
И сейчас тебя, раба божьего, сначала в протокол, а потом в холодную.
— Сиди!
Вот я думаю:
«Бог с ней. С бонбой»…
Думал, думал:
«Кого?»
И тут сейчас в ухо:
«Меня!..»
Тоненьким этаким голоском.
Оглянулся, — никого.
Господи Иисусе Христе!..
А он:
— Не пужай…
Потому что, конечно, это ему все равно, что в горячую воду опустить.
Да…
— Не пужай…
Тут я и спятил.
Стой, думаю… И сейчас это рукой, рукой назад… А сам чую: царапается по мне это-то, все равно как котенок… Да… рукой, — рукой, это значить… хвать… Смотрю — хвост. Хорошо… Значить, я его за хвост…
Давай тянуть, давай тянуть… А хвост-то длинный, может, в аршин… Так я его— сам тяну, а сам на палец наматываю. И чую, что теплый.
А он это царап-царап по спине — лапами за мундир хватается.
Ах ты, чтоб тебя!..
Ей Богу… Вот и сейчас на спине в двух местах разодрано. Тянул — тянул… Стащил.
Стащил, а он — брык вниз головой. Так и повис на пальце. Как обезьяна. Кривляется. Вертелся — вертелся…
— Служивый…
— Чего?
А сам это знаете, подальше — подальше его от штанов, потому что вижу — так и норовит либо в карман, либо так в штаны вцепиться.
Да…
— Чего?
— Я, говорит, буду тебе служит верой и правдой, только у меня этак может быть прилив крови. Ослобони, — говорит.
«Ага!» — думаю.
А он опять:
— Ослобони…
И все это лапами, все лапами… Так и норовит за штаны.
Думал я думал… Для чего он мне… Мал очень. Сесть на него— что от него останется?
А он:
— Могу!
— Что, — спрашиваю, — можешь?
— Все могу.
— И в деревню можешь?
— Куда угодно.
И вот же, какой каналья!
— Ты, — говорит, — такой-то губернии, уезда такого-то, такой-то волости.
Все рассказал.
Ну, я сейчас присел; стал он на ножке, копытцами — топ-топ. Потом стряхнулся.
А я… портной один научил… у меня и сейчас он в кармане — мел. Вынул мел… Да… Крест ему на спину!
Взял и поставил…
Так что же вы думаете! Весь так и перегнулся. Все равно как огнем его жигануло.
«Ай да портной», — думаю.
И вижу, стал он рость-рость… Рос-рос… Лохматый стал. На лбу рога… Сам растет, и хвост растет тоже. А хвост-то у меня в руке.
Чую, распирает мне пальцы… Прямо как надулся.
Тут я не долго думавши — к нему на плечи да за рога. Да его коленками под пузо. Окорячил.
— Служивый…
— Нет, — говорю, — не служивый теперь я тебе!
— А как?
— А называй, — говорю меня, — ваше благородие.
Потому что думаю: ведь он чорт. Чего с ним? Да…
— Куда, — спрашивает, — прикажете, ваше благородие? В деревню?
— В деревню, говорю.
Как скакнет он!.. Как пошел, как пошёл… Куда тебе бонба! Только в ушах свистит. Прямо по воздуху. Как птица!
III
Ну, стало-быть, летим… да… Гляну, вниз— аж голова кружится, — до того высоко.
А ничего, все хорошо видно.
Китайцы это, значить, чай пьют, косы заплетают, японцы — какие рис сажают, какие на плацу: раз-два, раз-два… Левой… левой!.. Кру-гом!.. — строго учатся, словесность проходят:
— Кто у нас царь?
— Микада!
Какой, конечно, правильно говорить, какой соврет.
— Кто царь?
А он — луп-луп глазами.
Сейчас ему в морду — раз…
Все как следует.
Хорошо. Дальше, больше… Хунхузы пошли… Пустопорожние места… А то и так — ничего не видно, одна темь… Гляжу потом — дорога. Паровозы свистят, колеса стучать: дыр-дыр-дыр, дыр-дыр-дыр.
Гляжу — наших везут.
Сидят себе, голубчики, ножки свесили.
Кричу:
— Не робей, ребята!
А они:
— Гляди, гляди!..
Вижу шапки долой крестятся.
Ах, — думаю, — да ведь я на чорте…
Одначе — ничего. Бог пронес. Думаю, какой еще из ружья пустить. Нет, ничего, все благополучно…
Дальше, значит. Байкал перелетели… Глянул вниз — рыбы видимо невидимо— стадами ходить. Сомы, осетры, белуга.
Эй, — думаю, — нам бы это теперь, да на сковородку, да с маслицем. И в прок посолить можно… Насушить тоже.
А она… Поди… Смеется… Ей Богу. Т. е. рыба.
Выставилась из воды:
— Гы-гы-гы, гы-гы-гы…
Как человек.
Плюнул я… Дальше!
Вижу… Господи Боже мой!.. Уж и дома…
Этак лесок, этак стадо ходит…
Я сейчас в лесок… Спустился… Слез с чорта.
— Ну, — говорю, — как теперь быть?
— А очень, — говорит, — просто.
И сейчас — хлоп… Опять маленький стал. Меньше котенка. — В карман— говорит, — можно?
— А щекотать не будешь?
Думаю:
«В самом деле завозится — щекотно… Да…»
— Не будешь?
— Никак нет.
— Ну, садись!
Подставил ему карман. Бац… Смотрю уж в кармане. Пошел я. Конечно, карман немного оттопырился, однако пошел. Думаю, в случае ежели спросят, скажу, кисет с табаком.
Вышел, значить, из лесу, тут сейчас дорога. Пылища— страсть. Только ветра нету. Тихо. Направо — рожь, налево— гречиха. В цвету вся… белая-белая. Осьминник так или полдесятины. Пчелы над ней.
