Но он заговорил бы с японцем непременно, потому что чувствовал, что не должен молчать… Едва он вошел в палатку и увидал японца, в голову ему опять полезли старые мысли целым ураганом…

А он не хотел этих мыслей.

И сейчас он отгонял от себя эти мысли этою своей фразой…

Как всегда, перед офицером, он вытянулся в струнку и вперил свои глаза в лицо раненого.

Он чувствовал, что делается что-то внутри его, — что-то клокочет и рвется наружу… Охватывает душу что-то непонятное, глубокое, беспредельное…

И он стоял, вытянувшись, прямо держа голову, стиснув зубы, почти затаив дыхание… Точно то чувство, которое охватило его всего в эту минуту, могло вырваться из сознания вместе с дыханием…

Вон он, этот человек, маленький, желтый, совсем непохожий на других людей.

Чем он живет, зачем живет? Откуда появился в мир? Кто его Бог?..

Он закусил губу.

Ему уже казалось, что он нашел в себе ответы на эти вопросы… Они клокочут в груди… Он теперь испытывал действительно, будто он вошел куда-то, куда он не может войти спокойно, потому что там, куда он вошел, гадко, как около ползучего гада.

Снова блеснули зернышки стекляруса, перекатились под коричневыми веками в его сторону.

Точно маленькая змейка свернулась под одеялом и смотрит.

Одеяло заволновалось на груди.

Марченко бросил взгляд на то место, где японец держал руку, желтую, худую, с длинными пальцами.

Руки уже не было.

Он перевел глаза на лицо.

Господи, сколько ненависти в этом лице, в этих глазах, ставших вдруг большими! Ненависть горела в глазах и озаряла лицо. В каждой морщинке, в каждой складке притаилась ненависть.

И вдруг японец сбросил одеяло.

Марченко видел, как японец повел глазами в его сторону и остановил их на нем… И теперь ненависть в его глазах была какая-то особенная, торжествующая и ликующая.

— Банзай!

Что-то блеснуло в руке у японца.

Марченко все понял.

Он бросился к нему и схватил его за руки. Крепко он стиснул обе его руки около кисти. Японец разжал пальцы… Марченко поспел как раз вовремя.

Из правой руки на одеяло выпало что-то маленькое, блестящее.

На другой день утром Марченко говорил врачу:

— Ваше скородие, не оставляйте более меня с ними.

Он даже руки поднес к груди и сжал их крепко, переплетя пальцы.

— Почему?

— Противно, ваше благородие.

И по лицу его видно было, что ему точно противно.

— Хорошо, — сказал врач.

Берег был совсем недалеко.

Петров и Корень подняли весла. Весла слабо стукнули о борта лодки. Лодка продолжала подвигаться к берегу сама собой. Под носом тихо журчала вода, разбегаясь в стороны двумя бороздками. На концах намокших весел собирались капли и падали вниз через равные промежутки времени.

Вот и берег. От камышей на воде лежит черная тень. И самые камыши кажутся иссиня черными. Тихо, неподвижно стоят камыши.

Когда лодка вошла в тень, фигура Петрова, сидевшего на носу, вдруг затемнилась, стала тоже как тень, — смутною и неясною.

Он поднял весло, чтобы оно не цепляло за камыши, и широкий конец весла, сразу очутившись весь в свету месяца, заблестел на месяце, словно выточенный из мела.

Потом Корень видел, как тень надвинулась дальше по лодке, легла на его колени и медленно поплыла по коленям, захватывая его руки и обшлага рукавов.

Шурша камышами, лодка проползла еще немного и остановилась.

Справа и слева вдоль бортов тихо качались и дрожали камыши. Несколько примятых камышинок лежало на воде; их втягивало под лодку и колебало рябью.

Петров повернулся к Кореню и шепнул:

— Нужно подпихаться веслом.

Корень опустил весло в воду, и слышно было, как через секунду забулькала вода вокруг весла. Невидимые в темноте пузыри поднимались со дна и лопались на поверхности.

— Тина, — сказал Корень, — дюжо топко.

Он налег на весло грудью и руками.

Опять зашуршали камыши цепляясь о борта лодки. Верхушки камышей задевали Кореня и Петрова по лицу, по щекам по ушам по лбу. Лодка стукнулась о берег.

— Держи, — зашептал Петров.

Корень еще сильней налег на весло. Петров обеими руками схватился за камыши, потом встал, все держась за камыши, согнув спину и широко расставив ноги.

Лодка заколебалась, когда он поднялся; шлепающим звуком заплескалась вода под дном и внизу у бортов. Затем лодка стала совсем неподвижно: глубоко носом она загрузла в прибрежном иле.

Корень и Петров сошли на берег.

Вдоль берега сейчас же за камышами тянулась узкая песчаная полоса.

Дальше темнели невысокие скалы.

У подножья скалы, разбросанные там и сям, как надгробные плиты, различались на песке смутно и неясно серые гранитные камни.

Между камнями кое-где торчали былки чертополоха и еще какой-то травы, высокой, длинной, с узкими, свешивавшимися вниз листьями.

Кругом было тихо.

Высокие длинные стебли казались засохшими, мертвыми. Неподвижно висели узкие листья, неподвижно, как сонные, склонились вниз круглые головки чертополоха.

Неясные, такие же неподвижные тени расплывчатыми узкими полосами лежали от стеблей на песке и на камнях.

Около берега песок был мокрым. Нога вязла в нем почти по щиколку; в продолговатых глубоких следах, оставляемых сапогом, сейчас собиралась вода.

Только когда Петров и Корень подошли ближе к скалам песок стал суше.

Изредка под ногой чувствовался камень; нога скользила, визгливо скрипели крупинки песка, попадая между камнем и подметкой.

Приходилось неожиданно останавливаться на мгновенье, переменять ногу, выбирая более устойчивое положение, балансируя винтовкой, наклоняясь то в ту, то в другую сторону, подаваясь корпусом то вперед, то назад.

Корень шел впереди, Петров — за ним.

Несколько раз, когда Корень спотыкался о камень, Петров наталкивался на него, стукаясь ему головой в спину, и сейчас же, вздрогнув, откидывался назад, быстро вытянув перед собой левую руку.

— О, чтоб тебе! — бормотал он.

Камни попадались все чаще и чаще.

Корень вдруг остановился, круто повернулся к Петрову и уставился на него, сдвинув брови и закусив нижнюю губу.

— Вот и пойди, выбей его тут, — проговорил он и, отведя потом руку в сторону, громко хлопнул ладонью по ноге сбоку около коленки. — Ах ты, Господи!..

Он оглянулся кругом и вздернул плечи.

— Петров?

— Ну? — сказал Петров и повторил опять через секунду, взметнув глазами на Кореня:

— Ну?..

Корень молчал.

— Тьфу! — сплюнул он вдруг, повернулся так же круто, как раньше, и так же внезапно и пошел дальше.

Он теперь прибавил шагу.

Он не разбирал теперь, камень ли перед ним, выбоина ли, или ровное место.

Когда попадался камень, он не сворачивал в сторону, а шел прямо, вскакивая на камень, вскакивая потом на другие камни. Он только все плевался и бормотал что-то отрывисто и глухо.

Петрову даже казалось, будто он нарочно выбирает такие места, где побольше камней. Ступал он по камням твердо, плотно, всей ступней, будто хотел их вдавить поглубже в песок.

Будто он давил эти камни и вымещал на них злобу.

— Корень!..

Петров быстро присел… Корень был к нему спиною, но он все равно махнул ему рукой, самой кистью, поднеся ее близко к лицу, и потом поманил пальцем.

— Корень!.. Стой…

Корень остановился.

— Иди сюда.

Петров говорил шопотом, вытянув шею, поставив руку локтем на колено и держа кисть руки перед глазами растопырив пальцы.

Когда Корень повернулся, он опять поманил его:

— Иди, говорят тебе!..

Корень легко, почти бесшумно, на одних носках перескочил, согнувшись, через камень, потом через другой, согнулся еще больше и тоже, как Петров, присел против него на корточки.

— Чего ты?

Тревожно он оглянулся по сторонам.

— Огонь, — прошептал Петров, — там огонь.