Потом он медленно выпрямил спину.

— Вон он… Ишь…

Он поднял винтовку…

Но сейчас же он опустил винтовку… Все пространство перед окопом было полно трупов.

Правда, несколько смельчаков, запав за камнями стреляли оттуда по окопу… Но эти уж не в счет. Главные силы отходили.

Посреди трупов стоял седой офицер. И он тоже угомонился. Уж он не кричал больше. Голова повисла, сабля выскользнула из руки.

Может-быть, пока Орефьев заряжал винтовку, его пристрелили; может быть, он просто ослаб; может-быть, истек кровью.

— Сдох! — сказал Орефьев и потом повернулся к товарищам и кивнул головой в сторону неподвижной, казалось, замерзшей фигуры: —Гляди-ка… Как живой…

Кое-кто высунулся из окопа.

Послышались замечания:

— Пра, как живой…

— Уходился.

Неприятель скрылся в своих окопах.

Японцам удалось захватить с собой не всех раненых.

Некоторые из них теперь подымались среди неподвижных мертвых тел и сами тащились в свою сторону…

Казалось, это подымались мертвые.

Пять или шесть фигур пробираются медленно между трупами, молча, выбирая только места, где посвободней идти. Каждый занят самим собой, и кажется, никому нет дела до другого… Будто они не видят и не замечают друг друга.

Изредка слышится стон.

Изредка то один, то другой останавливаются, поднимают голову и вглядываются вперед туда, где их окопы…

Может-быть, они прикидывают на глаз расстояние: долго ли еще идти.

А седой офицер все неподвижен.

Видно, он уж покончил счеты с жизнью…

Уж далеко ушли те пятеро или шестеро. Кругом покой и безмолвие…

Но трупы от времени до времени продолжают шевелиться, то там, то тут, встают и плетутся вслед раньше ожившим трупам.

Страшно и жутко.

В русских окопах тихо. Тихо и в японских окопах…

— Орефьев!

— Ну?

— А гляди, твой-то.

Стоящий рядом с Орефьевым солдат толкает его локтем и кивает головой в сторону седого офицера.

— Чего мой?

Орефьев даже будто обиделся. Брови у него сдвинулись, говорить он грубо, отрывисто, отдувая щеки, будто говорить внутрь себя.

Голос звучит глухо.

— Офицер-то?

— Какой офицер!

— А вон…

И солдат опять кивает на седого офицера.

— Будто жив.

Орефьев быстро оборачивается.

Все также неподвижен седой офицер. И товарищу Орефьева кажется, что он ошибся.

— Н-не, — говорит он, — это ветер.

— Вон еще один поднялся, — раздается около.

Орефьев снова повернулся к товарищу.

— Почему мой?

Так же глухо звучит его голос, по-прежнему сдвинуты брови так же отдувает он щеки.

— Али не ты?.. Ну-ну, то-то… А я думал.

— Ён мертвый, — вмешивается в разговор третий солдат, круглолицый, с коротким тупым носом, в веснушках с рыжими, на темени почти красными волосами.

Солдат только что разговаривавший с Орефьевым, поворачивается к нему и спрашивает глухо, как Орефьев:

— Чего?

— Мертвый ён…

— Офицер-то!

— Офицер…

Солдат нагнулся, пошарил под ногами и поднял небольшой камешек.

— Живой!

Он встряхивал на руке камушек, поглядывая то на Орефьева, то на стоявшего с ним солдата.

Те промолчали.

Тогда солдат развернулся и кинул в седого офицера…

Камешек был плоский, плиткой. Когда бросил его солдат, он сначала взвился кверху, потом скользнул по воздуху в сторону и вниз и прямо попал в седого офицера.

Тот вздрогнул и медленно поднял веки.

Казалось, это открыл веки труп.

Взгляд был мутный и тусклый.

Веки сейчас же опять смежились… Потом поднялись снова… Они будто отяжелели и сами наплывали на глаза… Медленно, тоже с трудом поднял он голову.

Рыжий солдат крепко схватил Орефьева за руку.

— Гляди!

Почти ужас изобразился у него на лице. Он еще крепче сдавил Орефьеву руку…

Он только и сказал это одно слово «гляди» и потом затих, остановив неподвижный взгляд на седом офицере.

А около седого офицера из груды наваленных вокруг него трупов, не позволивших ему упасть, поднялась коротко остриженная, на тонкой длинной шее, с темным лицом голова и повела вокруг такими же мутными, как у офицера, глазами.

— Господи! да что же они не шлют санитаров! — крикнул ротный.

Казалось теперь, он сам был ранен и жестоко страдает от раны, и это именно ему самому нужны были санитары.

Черная, стриженная голова на тонкой шее повела вверх, стиснув зубы. Ярко белели эти зубы между, как судорогой, растянутых губ.

Выпростались плечи, потом показалась спина… Медленно раненый выпрастывался из-под придавивших его двух трупов.

Наконец, он поднялся…

Также медленно двигаясь, так, будто разминал ноги, подошёл он к седому офицеру…

Он тоже был ранен в ногу.

Рана могла быть и пустячной, судя по тому, как он переставлял ноги, но его могли смять в общей сумятице.

Он заговорил с офицером.

По тот в ответ только поднимал и опускал веки, как спросонья, и слабо поводил головой.

Тогда он, опять как раньше, когда выбирался из-под трупов, стиснув зубы и растянув губы так, что даже десны обнажились, попробовал его поднять.

Ему это удалось…

Он охватил офицера за талию, закинув его руку себе за шею, и повел его, похрамывая на левую ногу.

Минутами он останавливался и заглядывал в лицо офицеру. Потом шел дальше…

В окопе заговорили вполголоса, глухо, как под землей:

— Не дойдут…

— Ни в жисть…

— Тот-то ничего…

— Старичок-то… плох от.

— А все рыжий…

Рыжий наклонился, нагнулся, как в тот раз, схватил с земли опять камешек и показал его Орефьеву.

— Ты видел?.. Вот этакие…

Закусив нижнюю губу, он нагнулся напружил плечи и переломил камешек между пальцами.

Потом поднял голову.

— Вот он…

Он показал Орефьеву обе половинки.

— Разве я знал, — сказал он…

Через секунду он воскликнул вполголоса, вздернув плечи:

— Ах ты, Господи!..

— Опять стали, — послышался голос.

Рыжий солдат сел на землю на корточки, сунул руки между коленями и стал тереть ладони — ладонь о ладонь, качая головой из стороны в сторону.

Вдруг он вскочил.

— Стали!..

Ему ничего не ответили.

— Ничего… Опять идут, — слышится прежний голос.

— Ах, ты Господи! ах, ты Господи! — шепчет рыжий солдат, опустив руки вдоль тела и быстро перебирая пальцами…

Все смотрели вслед раненым. Никто не заметил как рыжий солдат побежал вдоль траншеи…

Затем его увидели бегущим без ружья к неприятельским окопам, нагнав раненых, он взвалил седого офицера к себе на плечи и быстро зашагал дальше…

Он передал седого офицера прямо в руки японцев, затем бегом вернулся к своим.

— Я думал, как подбег, — рассказывал он, — стрелять станут… Да… либо сейчас, недолго думавши, под караул… Горячка-то прошла. Одначе ничего… To-есть ни то что — ничуть ничего!..

Ему на это заметили: — Очумели…

Свою комнату Цветков называл кельей.

Она, правда, была похожа на келью — маленькая, с беленым потолком и стенами, в одно окно, проделанное в толще крепостные стены.

В окно ничего не было видно, что делалось на небольшом, вымощенном желтым плитняком, дворике: стена была настолько толста, что оставленное в ней отверстие для доступа света сначала, когда строили стену, походило на глубокую узкую дыру, пробитую для чего-то гигантским четырехугольным ломом, а потом, когда эту дыру залили цементом, зашпаклевали, выгладили и выбелили — стало ни дать, ни взять, как маленький узенький коридорчик, чистенький, аккуратный и опрятный.

Владельцем этого коридора стал в скором времени толстый, большой, с белым брюшком паук. Он разгуливал по коридору в своем белом жилете, на своих длинных, растопыренных ногах, останавливаясь то там, то тут, вглядываясь очень внимательно, сосредоточенно и серьёзно в каждую неровность, в каждую трещинку.